Шел по рынку…

Приценивался к овощам.

Хотел окликнуть, да как-то вдруг постеснялся.

Кого?

Михайлов.

Осунувшийся, серьезный

Серьезно так рассматривал огурцы.

Какая-то ошибка…

На Новодевичьем хоронили. Игнатьев был.

Не знаю, не уверен.

Игнатьеву я бы не стал…

Полинка. Она же его любила.

Я с ней два вечера тогда по телефону.

Сорок четыре, сердце.

Ладно, ладно.

Иду домой. Навстречу лепит жирным снегом.

Мокрая собака пристраивается, идет рядом.

Открытые торговые ряды. Последние торговки

Сворачивают свой нехитрый ассортимент

Прищепок, вешалок… Как вижу: он, Михайлов,

Серьезно, как перед судом, как будто это дело

Жизни и смерти, пытается вернуть товар,

Почти со злобою, серьезно так читает

С бумажки о защите потребителей.

И голос его, как ровный шум далекого мотора,

Лишь слышится глухое: “…ара”, “…ара”, товара,

Слов почти не разобрать.

Он бледен и, кажется, не узнает меня.

* *

*

Уже не слова обретают

Утраченное значенье,

А вовсе листва облетает

И тает в круженье.

Слетает неторопливо

И твердь обретает.

— А ты уж забыл, как красиво

Бывает.

* *

*

Вот и всё, что ушло. До свиданья, не надо.

Я тебя провожу, погоди.

Ты стоишь тяжело посреди листопада,

Красный лист прицепился к груди.

Воскресенье. Пальто раздувается ветром.

С некрасивою бабьей тоской

Рядом шла. Все горело пронзающим светом,

Это солнечный ветер такой.

Я другую хотел, что меня примиряла

С уходящей любовью к тебе.

Напоследок растерянно ты заморгала

В перехода подземной трубе

И ушла навсегда. Я шагал, молодея,

Оттого что ничто не спасти,

Вспоминая отчетливо, кто я и где я,

Поднимаясь на свет впереди.

* *

*

…И этот набор звуков я называю музыкой.

Да. Уводящей туда, откуда… а впрочем,

Отовсюду есть и свет и значение

И выход. Птицы летят на выход.

Мы говорим на одном языке

О разных вещах.

Мы говорим об одной вещи

На разных языках.