Я вспоминаю обстоятельства своей жизни,

И они мне кажутся очень правдивыми.

Жемчужное облако обмана,

Черная земля под ногами.

Хочется взять надежду из ниоткуда.

Берем ее из любви, из запаса времени,

Из встроенного чувства бренности,

То есть, получается, действительно — из ниоткуда.

Соловьев Сергей Владимирович родился в 1959 году в Киеве. Поэт, прозаик, художник. Автор 12 книг. Лауреат Бунинской премии. Живет в Мюнхене.

И вводит куколку-Фауста в сияющий небесный круг детоубийцы Гретхен.

Пойду-ка к морю спущусь, зябко в доме. Знаешь, кто такая Форкиада? Это старуха втроем, с одним зубом и одним глазом. Пойду туда, где обрывается Россия, а теперь уже и неизвестно что.

“Мальчик прыгает, как мячик, кверху на утес с утеса. И внезапно исчезает за обрывом крутизны, так что кажется погибшим”. Это из монолога Форкиады в “Фаусте”.

Этот мальчик — плод Фауста с Еленой, а зовут его Эвфорион, а если напрямик — то Байрон.

Эвфорион: “Хочу подпрыгнуть, чтоб ненароком небес достигнуть одним наскоком!” Фауст: “Тише, Леночка, не плачь, не утонет в речке мяч”. Елена: “А если утонет, значит незаконнорожденный”.

Сходил. Море позднее, заспанное, у зеркала бреется. А горы — женщины, сидят в отдалении, как птицы в регулах. На артековском пляже вывеска: “Пляж детский. Взрослым вход воспрещен. Спасение на воде им не гарантируется”. Приедешь, свожу. Хорошо бы приехал. Персик цветет, сонечко сяе, пионеров в пруду разводят. Думаю, если б ты приехал через недели две-три, нам бы уже было что сложить — твое, мое, обойти вокруг, отсечь лишнее. Или так — дымок воскурить на скале под звездами, наживить голос, тропку… Звезды пишутся здесь справа налево, если стать лицом к северу, их идиш. Приезжай, изумрудный Зогар примем, буквы.

Сижу, в окно гляжу: туман ползет вниз по склонам, сволочь, наволочь, падшие облака. Вытряхнул прошлогодних ос со дна плафона. Круглобедрые, на спине лежат, лапками подтянув незримую простынку до груди, женщины! А одна, у цоколя, на локотке приподнята — Даная! Еще пару вонючек панцирных — гусары! Да мухи — ничком, на коленях, с заломленными за спиной руками.

Теперь бы с него фуфаечку пыли снять, с плафона-то, Николай Васильевич. Голого в ледяное корыто сажали с пиявками на носу. Врачевали на дорожку. Нос русской литературы.

Светлей, значительно светлее. И печальней. Облако мутное на мягких лапах стелется по склону, прижав уши, сосет травку, губит-голубит.

В поезде Москва — Симферополь ночью меж двумя таможнями забылся кратко с книжкой на животе “Время. Квант. Хаос”, строчка искала, куда прилечь, — “скорость вращения электрона в атоме углерода составляет десять тысяч миллиардов оборотов в секунду”. Куда ж ей такой прилечь? Таких и не отпевают. Потрогал слюну во рту: точно, десять тысяч.

Если Солнце — Бог, как он живет при такой температуре? Чтоб чаду его светило, чтоб мы с тобой в письма играли и травка зеленела?

Сидят они — Розанов, Каптерев и Флоренский, пьют чай. Розанов спрашивает: господа, вот есть гусеница-куколка-бабочка, в которой же из них заключено “я”? Ведь не может же быть, что у них одно “я” на троих. Флоренский задумался и сказал: конечно, бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки. Восхищенный этим ответом Розанов сучит из него целый космос, говоря: мы, можно сказать, втроем открыли душу насекомых раньше, чем открыли и доказали ее у человека. И давай расплетать, рассматривать. “Собирают нектар”, “копаются в цветах”, но — нет рта, нет кишечника, нет желудка, нет ничего для пить, для есть, что ж они делают? Нектарятся и совокупляются, вот оно! Тогда понятна “застенчивость половых органов”: входим через это в “загробную жизнь”, в “жизнь будущего века”. Почему величина цветов именно такова, чтобы насекомое вошло в них всё, целиком? И чем они являются для насекомых — вот бы что надо понять, распаляется Розанов, и что понять ноуменально необходимо. Все истоки религий — оргии древности — то же “копанье” в пахучем цветке, когда входишь в него целиком, не для пить и есть, а соитие с будущим, брачный танец “касаний мирам иным”. Каптерев задумался и сказал: открыто наблюдениями, что в гусенице, обвившейся коконом и которая кажется умершею, начинается после этого действительно перестраивание тканей тела. Так что она не мнимо умирает… Только на месте умершей гусеницы начинает становиться что-то другое; но именно этой определенной гусеницы, как бы гусеницы-лица, как бы с фамилией и именем, ибо из всякой гусеницы, сюда положенной, и выйдет вон та бабочка. А если вы гусеницу эту проткнете, например, булавкою, тогда и бабочки из нее не выйдет, ничего не выйдет, и гроб останется гробом, а тело не воскреснет. И Розанов, размахивая этой вестью, идет в Египет — к мумиям-куколкам, к “насекомой” его религии. Идет в “венчике из роз” и жужжит под нос: один Христос беспятнист, а наше солнышко с “грешком” — горит и греет, цветет и пахнет…

Эти “Предсмертные мысли” написаны в год революции, когда Россия, как он заметил, в три дня слиняла.

Лао Цзы казалось… Бабочке казалось… Казалось Набокову — вот уж кому — с обеих сторон Земли, до последнего дня он ловил свою бабочку-детство… Пыльца. Как ты приблизишься, чем? Чем роза приблизилась к маленькому насекомому принцу? Даром благоуханья, отвагой пыльцы. “И заметьте, — сказала она ему, — я родилась вместе с солнцем”. Бабочка, присевшая на страницу Мейстера Экхарта, где “Бог смотрит на тебя тем же глазом, что и ты на Него”, бабочка с глазами на крыльях, распахивающая их и смежающая — глаз к глазу. “Будьте как дети” — как хлопок одной ладони.