Потребовалось бы много страниц, чтобы только перечислить гостей Ясной Поляны. Здесь крупнейшие писатели: Тургенев, Фет, Лесков, Короленко, М. Горький, Л. Андреев, Бунин. Из художников следует прежде всего назвать И. Н. Крамского, написавшего осенью 1873 года в Ясной Поляне по заказу П. М. Третьякова два портрета Толстого, Н. Н. Ге, И. Е. Репина, создавшего целую толстовскую галерею, — для него Толстой был не просто великим писателем, но настоящим полубогом. Из музыкантов в Ясной Поляне бывали С. И. Танеев и А. Б. Гольденвейзер, из ученых — И. И. Мечников. Но главное — сюда стекалась масса людей всех сословий и состояний — студенты, мастеровые, крестьяне. Добирались до Ясной Поляны и иностранцы; среди них не должно затеряться имя молодого и тогда никому не известного австрийского поэта Р. М. Рильке.

Конец жизни Л. Н. Толстого трагичен. В ночь на 28 ноября 1910 года он ушел из Ясной Поляны и после непродолжительных странствований умер в домике начальника железнодорожной станции Астапово.

Хоронила Л. Н. Толстого «вся Россия». В Ясную Поляну съехалось множество народа. Скорбную процессию возглавляли крестьяне, шедшие с транспарантом: «Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». Согласно воле покойного его похоронили там, где, как он думал мальчиком, зарыта зеленая палочка, на которой написана тайна счастья всех людей. Его могила — просто холмик, поросший травой.

Участник похорон В. Я. Брюсов писал в те дни: «Толстой был для всего мира. Его слова раздавались и для англичанина, и для француза, и для японца, и для бурята… Ему было близко все человечество. Но любил он непобедимой любовью свою Россию. Ее душу понимал он, как никто; красоту ее природы изображал с совершенством недостижимым. И как хорошо, что могила его — в русском лесу, под родными деревьями, и что ее холм сливается с родной, дорогой ему картиной…» [163]

Зимой 1892 года Чехов стал помещиком. В письме А. С. Киселеву 7 марта он сообщает: «Не было хлопот, так купила баба порося! Купили и мы порося — большое громадное имение, владельцу которого в Германии непременно дали бы титул герцога». Чехов не скрывает своей радости, хотя и добродушно подшучивает над собой: «Больше ста десятин лесу, который через 20 лет будет походить на лес, теперь же изображает собою кустарник. Называют его оглобельным, по-моему же, к нему более подходит название розговой, так как из него пока можно изготовлять только розги… Фруктовый сад. Парк. Большие деревья, длинные липовые аллеи… Вся усадьба загорожена от мира на манер палисадника… Дом и хорош и плох. Он просторнее московской квартиры, светел, тепел, крыт железом, стоит на хорошем месте, имеет террасу и сад, итальянские окна и проч., но плох он тем, что недостаточно высок, недостаточно молод, имеет снаружи весьма глупый и наивный вид, а внутри преизбыточествует клопами и тараканами, которых можно вывести только одним способом — пожаром; все же остальное не берет их» [164] . Но о главном Чехов умалчивает: уже не надо снимать в Москве пристанище за большие деньги.

Мысль о покупке усадьбы (или хутора — как предпочитал выражаться писатель), где можно было бы жить круглый год, вызревала в многочисленной семье Чеховых постепенно. Сначала чуть было не куплено имение в гоголевских Сорочинцах близ Миргорода. Наконец зимой 1892 года Чехов стал владельцем Мелихова.

Писатель не принимал участия в покупке. Он поставил единственное условие: усадьба должна быть в таком состоянии, чтобы там можно сразу поселиться. Брат и сестра — Михаил и Мария, ездившие осматривать Мелихово, сочли, что дом вполне пригоден для жилья. Правда, потом выяснилось, что по их неопытности приобретен был в значительной степени кот в мешке. Зимой, когда все под снегом, никто никогда не покупал имения. Не говоря о том, что просто-напросто было трудно определить его границы, нельзя было также с уверенностью сказать, что дорога (а ведь Мелихово находилось от станции Лопасня на расстоянии 12–13 верст) не превратится весной в сплошную грязь. Но к счастью, дело обернулось не худшим образом.

Чехов приехал в Мелихово лишь после того, как все формальности были улажены, и остался доволен. Дом быстро отремонтировали и приспособили для нужд семьи; самая просторная комната стала кабинетом писателя. Едва сошел снег, распределились обязанности по хозяйству; огород передали в ведение Марии Павловны, сад — самого Антона Павловича.

Внешне дом в Мелихове удивляет своей причудливостью, обилием резьбы (именно это имел в виду писатель, говоря, что вид у дома глупый). Дело в том, что до Чехова он принадлежал художнику театра Лентовского Н. П. Сорохтину и тот оформил его в стиле собственных декораций. Сорохтин обожал сказочность; поэтому его дом должен был выглядеть как театральный терем. Он даже поставил по обе стороны лестницы, ведущей на веранду, золоченых деревянных грифонов (но новые владельцы их уже не застали). Короче говоря, это — типичная усадьба эпохи, когда в архитектуре господствовала эклектика.

Чехов быстро приобрел известность в округе как безотказный врач, готовый без малейших колебаний ехать за десяток верст в тряской телеге к заболевшему крестьянину. Брат писателя М. П. Чехов вспоминает: «С самого раннего утра перед его домом уже стояли бабы и дети и ждали от него врачебной помощи. Он выходил, выстукивал и никого не отпускал без лекарства; его постоянной помощницей, «ассистентом» была сестра Мария Павловна. Расход на лекарства был порядочный, так что пришлось держать на свои средства целую аптеку. Я развешивал порошки, делал эмульсии и варил мази, и не раз, принимая меня за «фершала», больные совали мне в руки пятачки, а один дьячок дал даже двугривенный, и все искренне удивлялись, что я не брал. Будили Антона Павловича и по ночам. Я помню, как однажды проезжавшие среди ночи мимо Мелихова путники привезли к нам человека, с проколотым вилами животом, которого они подобрали по дороге. Мужик был внесен в кабинет, в котором на этот раз я спал, положен среди пола на ковре, и Антон Павлович долго возился с ним, исследуя его раны и накладывая повязки» [165] .

1892 год выдался тяжелым. Зимой на громадных пространствах Средней России бушевал голод; с началом же лета в южных губерниях вспыхнула эпидемия холеры. Она быстро распространилась вдоль Волги и затем Оки по питательной почве, подготовленной для нее костлявым предшественником. В Серпуховском уезде, как и всюду в Подмосковье, земство активно принимало меры, чтобы предотвратить вторжение неумолимой гостьи. Чехов, ставший членом санитарного совета, взял под наблюдение обширный участок, включающий 25 деревень с населением около 20 тысяч человек. Он неутомимо разъезжал в поисках средств. Нищее земство смогло снабдить его лишь одной парусиновой палаткой на случай устройства временной больницы (не нашлось даже подходящего барака). Чехов обратился к местным фабрикантам, сельским толстосумам, архимандриту монастыря Давидовой пустыни, графине Орловой-Чесменской, владелице усадьбы Семоновское-Отрада. Своего он добился: карантинные мероприятия не потребовали у земства ни копейки; все оплатили жертвователи. Недаром Чехов писал Суворину: «Пока я служу в земстве — не считайте меня литератором» [166] .