И к Нининому уточнению судьбы тех девочек — Антошкиной и ее компании — Таня отнеслась спокойно, равнодушно даже, словно не сама придумала нм мученическую смерть от колбасного яда: «Да? А мне показалось. Разве Лизавета об этом не говорила?» Да проснись ты, чучело гороховое (как тут не вспомнить ее вид, когда она вышла в первый и последний раз на утреннюю пробежку!), расправься, полети!..

Нет, так и будет дремать, чуть вскидываясь в какой-нибудь очередной придуманной глупости, пока не найдут ей ее Пироговского, или Малиновского, или какого-нибудь еще …овского (который будет, конечно, вылитый Лев Моисеевич — по своим деловым и семейным качествам) и не станет она стопроцентной Анной Павловной, такой же вроде загадочной и столь же легко исчерпаемой. Потому что это — не передающееся по наследству сумасшествие, а строго рассчитанная привычная поза, в которой бывают конечно, некоторые крайности, перебор исполнения, но в общем-то все обыденно и просто — кривляние от безделья. А она, Нина, при вас, простите, какую роль играет? Добросовестного зрителя с заранее приготовленным аплодисментом? Дюжего санитара со смирительной рубашкой (но это фигурально, конечно)? До чего же глупо и скучно все это. Пропало дето. А мамочка в Магадане думает, что она тут чудесно развлекается, приобщается и вообще. Тряпками, что ли, действительно заняться, если все так получается, что и радоваться совершенно нечему? Дать маме телеграмму — пусть денег пришлет. Чего теперь церемониться, если этот Лампион появился и мамочка там нежным цветом цветет? Пусть хоть рублями (своими, конечно) поделится. Но все-таки как ни считай — пропало лето!

Оставались только книги и еще мечта, когда будут получены от мамы деньги (потребность в них Нина подтвердила письмом, слать по этому поводу телеграмму было бы слишком нахальным, наглым даже, да и мало ли что Алла Константиновна могла подумать, получив столь срочное требование), тратить их безмятежно, но не без оглядки конечно, на приобретение, фигурально выражаясь, нового корыта — наше-то совсем развалилось.Интересно, сколько Алла Константиновна пришлет? Потому что мини — это восхитительно и обворожительно, но надо бы и о зиме подумать, не будешь ведь голяком по морозу щеголять. Шубейку какую-нибудь надо, но, упаси бог, не цигейковую, а какую — зависит от размера щедрот.

Потом, когда деньги (куда больше, чем Нина предполагала) пришли, кратовская жизнь и вовсе распалась, развалилась, перестала существовать в тех ее формах, о которых мечталось весной. Потому что не было уже ни духовного общения, ни декламаций с придыханием, ни деликатных, но настойчивых попыток проникнуть в соседний душевный мир и осторожных — пустить кого-то в свой, а было утреннее, чисто функциональное, без всяких разнеживающих факторов, чаепитие (а перед ним, само собой, средней протяженности пробежка по пересеченной местности), потом стремительные сборы — и айда на электричку («Нет ли каких-нибудь поручений? Не надо ли чего-нибудь привезти из Москвы?»). Потому что не было еще в жизни Нины такого, чтобы она могла свободно (но в строгих пределах, разумеется) и легко (без глупостей) тратить деньги на свои наряды. То могучее и многоцветное движение Мини, которым она восхищалась, шло словно рядом с ней, не имеющей достаточных средств для достойной экипировки, и поэтому вызывало глубоко запрятанную горечь. Теперь же появилась возможность полностью окунуться в него, оставалось только исследовать возможности московских магазинов, ателье, мастерских, на что, естественно, требовались время и силы. Но сил было, конечно, не занимать, а время изымалось из кратовской жизни, которая тем самым прекращалась для нее, Нины, почти совершенно. Ну да так ей, этой жизни, и надо!

Следовало еще где-то и складывать сделанные приобретения (сиречь победы — белые цветы белые цветы!),не тащить же все это на дачу — странно бы она выглядела в глазах коренных обитателей со всеми этими свертками и коробками, ну впрямь северный нувориш, а не была она им ни в коей мере, обжилась ведь уже давно, и не ее вина, что возможность тратить деньги, купить давно желаемое она получила только сейчас, — скрывать все это следовало где-то в Москве. Но где? Лучше, чем на Солянке, не придумаешь, если Стромынка пока занята перепуганным стадом, а в квартире Канторов все равно каждую минуту кто-то был, даже если основные обитатели и хозяева отсутствовали, да и Нина там уже примелькалась, и пускали ее, что называется, без звука. Там же, на Солянке, можно было не торопясь и примерить очередную вещь, обдумать все в комплексе с купленным ранее и тем, что еще предстояло купить. Оставалось только дивиться женской мудрости Аллы Константиновны, которая придумала ей это не то развлечение, не то поощрение, но явно тронула за какую-то очень интимную струну. Как же Нина и себе это раньше не чувствовала?

Но была в эти сладкие минуты и еще одна, неожиданно горьковатая, мысль: как же она с таким гардеробом, с таким комплектом занятых плечиков, коробок и свертков переселится на Стромынку? Где она там все это разместит, если опять придется жить в комнате на пятерых или даже семерых. Ведь там шкаф один на всех, да и украсть все это запросто могут, такое еще не перевелось. А отправить все это в Магадан к маме и вовсе нелепо — зачем эти вещи покупались, если они там, за десять тысяч километров от нее, пылиться будут?

Потом (опять-таки впоследствии, уже став той совершенной Ниной Сергеевной, по праву перешагнувшей порог строгого, но элегантного кабинета) она вспоминала, что уже тогда, в те глупо-счастливые минуты разглядывания этой мишуры, она смутно чувствовала измену, да что там чувствовала! — знала, помнила ведь те строгие, но прекрасные принципы, сформулированные при выборе экономической карьеры, и был там запрет на тряпки (отнюдь не случайный, как не случайными были и все остальные), однако не желала тогда знать, слушать самое себя, а видела и слышала только эти вещи, — попалась, в общем, на удочку, которую расчетливо забросила мудрейшая Алла Константиновна, и в новой для нее полосе счастья не потерявшая ни крупицы прежнего ума и ее, родную дочь, как дурочку подсекшая.

И была в эти дни еще одна встреча, угрожающего значения которой Нина тогда не поняла, а, напротив, обрадовалась ей даже, — удивительно странная встреча с Зиной Антошкиной в магазине (ну естественно в магазине, а где она еще могла состояться, если в тот период весь мир Нины в этих дурацких учреждениях заключался), в «Косметике» на Петровке. Давали какую-то импортную безделицу (будущая оценка), но в красивом флакончике или баночке, поэтому очередь змеилась толстым сытым удавом. И тут впереди мелькнул знакомый затылок. Сначала сработала оторопь: «Она!», затем — сугубо тогдашнее, ханжеское: «Надо встать к ней, тогда будет быстрее, а то вообще может не хватить!», далее — уже более разумное: «Ну да, вот так подойти, с выгодой для себя, потому что человек десять она таким образом обойдет, а раз с выгодой для себя, то, значит, и дерзко — пусть Антошкина не думает, что она ее боится. А давай, милая, разберемся, что там Нина в их комнате украла? Но это потом, когда купят то, что дают».

— Привет, — сказала Нина, продравшись, — я с тобой?

Антошкина за прошедшие полтора года сильно изменилась — Москва, конечно, и ее обработать успела, мощный шлифовальный круг. Даже похорошела Антошкина от этой пластической операции. Или уж так хороши были кремы и маски, за которыми они сейчас стояли?

Антошкина молча сдвинулась вправо, вернее — лишь изобразила это движение, потому что реально совершить его в этой толчее не было возможности. Однако и так было ясно, что она не имеет ничего против обществе Нины, по крайней мере — в данный момент и в данной ситуации. Это уже хорошо, а говорить про жизнь будем позднее.