Не говорила! Кто же — Татьяна сама это придумала? Но что теперь об этом? Теперь это уже все равно. И ведь не докажешь ничего, бей себя в грудь, по земле катайся, на коленях перед Татьяной стой: «Не виновата я!» — не поверят. «А, — скажут, — это та самая, которая воровка и сбежала, когда ее разоблачили? Понятно, почему она на другой факультет поступила». Если бы хоть эти заразы во главе с Антошкиной были здесь! Собрать бы их и спросить: «Ну-ка, девочки, что я у вас украла?» Так ведь их нет, каникулы, никого сейчас не найдешь. И что же делать?

А я видел одно что вы Джиоконда которую надо украсть и украли

«Ну что же, пускай я воровка, а раз так, то и украсть что-то не грех. Только что? Не занавески же с окон срывать. Ну хоть Ремизова, тем более что не прочитала, а когда он теперь в руки попадется. Анну Андреевну трогать не будем, это уж и вовсе кощунство — Ахматову, гордую и своевольную, воровать. Пускай им остается… Ну вот и все, наверное».

Анна Павловна даже не заметила, что она собралась и вышла с сумкой, — сидела на веранде, задумавшись. Берта Лазаревна только спросила:

— Вы, Ниночка, уходите? А как же ужинать?

А как-нибудь. Без меня ужинайте. А я с голода не умру. До свидания.

Теперь куда? Ну ясно — на электричку. А в Москве? В общежитие нельзя — пустят, конечно, у нее и пропуск есть и студенческий билет, но там сейчас все абитуриентами забито, никто ей там сейчас ни кровати, ни белья не даст. На полу спать прикажете? В Магадан лететь? Но на билет не хватит (у нее всего около сотни от летней стипендии (за два месяца) осталось. Попросить у мамы дотацию? Она, конечно, телеграфом пошлет, завтра уже получить можно будет. Но почему-то не хочется сейчас в Магадан. То ли потому, что опять ведь с побитой мордочкой придется возвращаться — пусть не так, как прошлой зимой, не выгнанной, без сожженных кораблей, но все-таки — со скандалом, хотя и не разразившимся. А там еще этот старец. Может быть, он тихий и приятный дядечка, может, он умница и блистательный лампион, тогда дай ему бог здоровья и не рассыпаться подольше, но… ведь рухнуло все там, в Магадане, после его появления, нет уже там у Нины ни ее комнаты (хотя он, может, и у себя живет), ни ее улицы, ничего из ее имущества в целости не осталось, руины одни. Но, конечно, она все там восстановит, отстроит заново (можно прибегнуть к консультациям архитектора С., раз что-то возводить придется), не может один человек, даже если он самый могущественный негодяй, отнять у нее Магадан и окрестности, не на такую нарвался, амазонки не сдаются. Но это потом — и строительство, и битвы, а сейчас на это нет сил. Нет сил от этих руин лететь к другим. Сейчас нужно что-то прочное.

Поищем прочное. Дать мамочке телеграмму: «СРОЧНО СООБЩИ АДРЕС ОТЦА». Положим, что сейчас, после появления Лампиона, она расщедрится, перешагнет закостеневшую неприязнь и скажет, если сама знает, конечно. Но может и не знать — зачем ей этот адрес, если все двадцать лет назад было разорвано? Но если даже и знает и скажет, то Нине-то что этот адрес? Ну живет по нему какой-то дядя, ну придет она к нему, ну скажет: «Здравствуйте, я ваша дочь!» …А дальше? Где же тут (там) прочное? К этому опять-таки прибегнуть можно, если все у тебя прекрасно и замечательно и можно, с жиру бесясь, в пустые авантюры кидаться — здравствуйте, я ваша дочь! Но не сейчас ведь.

Аэровокзал. Тот милый улыбчивый грузин. Вокзал несгораемый ящик разлук моих встреч и разлук(Пастернак). Вот бы и достать оттуда этого замечательного человека — и будет опять одна сигарета на двоих, липкие стаканы с шампанским… Но ведь глупо мечтать о том, что он таи ее так и дожидается полтора года, московский сумасшедший грузинского разлива, который караулит там всех униженных и оскорбленных, соблазненных и покинутых, а самых слабых и безродных переправляет в спецпансионат под Тбилиси, где они отдыхают и набираются сил под присмотром его сердобольной мамочки. Глупо, глупо… Но ведь обогрели и ободрили, спасли, можно сказать, голодного Эренбурга с женой Любой Козинцевой, оказавшихся в Тифлисе (так тогда назывался Тбилиси) в начале двадцатых годов, два великодушных грузина Табидзе и Яшвили (см. Эренбург, «Люди, годы, жизнь»). Конечно, Нина не Эренбург, но тогда ведь и Эренбурга не было, был худой, лохматый Илья, которого кто-то из них (Табидзе, кажется) видел до того мельком в Париже. А сами хозяева к тому же нищими были в этом благословенном Тифлисе, но ведь спасли… Может, и тот горвокзальный грузин Гиви вовсе не инженер и не научный работник, а чудак-поэт, наследник тех блистательных импровизаторов гостеприимства? Может быть, все может быть. Но прочным этот вариант в любом случае не назовешь. Поэтому — дальше.

А что дальше? Мамы нет, папы нет, Гиви нет. Кто остался? Бубенцов Валентин Федорович. Как же она о нем сразу не вспомнила! Ведь может быть, что он сейчас на факультете, не в отпуске. Ну конечно не сию минуту — вечер уже, он домой ушел. Но, значит, завтра его можно будет на факультете застать, а уж он ей и место в общежитии выхлопочет, ему это, наверное, не трудно будет. И тогда вся проблема — только до утра, где-нибудь просидеть, а это и на вокзале можно, деньги у нее есть, буфет работает.

Нина устроилась в кресле в зале ожидания, сумку подпихнула под ноги — все хорошо и замечательно, можно даже читать, света вполне достаточно. Ну, что поведает нам «Лимонарь», он же «Луг духовный», повествование по апокрифам, цена 60 копеек (интересно, что это значило в 1907 году, шестьдесят с лишним лет назад — всего-то, а ведь целая эпоха прошла-проехала с тех пор). «О безумiи Иродiадиномъ, какъ на земл зародился вихорь» (как они только в этих ине путались? путались, наверное).

«Ударила крыльями блогрудая райская птица, пробудила ангеловъ.

Спохватились ангелы, полетли печальные на четыре стороны, на вс семьдесятъ дв страны понесли всть.

Блые цвты!

Въ этотъ вечеръ — святой вечерь Христосъ на земл родился, возсiялъ нощному мipy миръ и свтъ.

Блые цвты!»

Все это хорошо и красиво, хотя и предельно старомодно, а потому и чуточку смешно, несмотря на всю торжественность. Но ведь получается что? Что она коронка. Книга-то Канторов, от которых она убежала. Как ее теперь отдать? Не отдавать вообще? Но ведь книга не 60 копеек стоит, а бог знает сколько — рублей, наверное, двадцать, если не больше (штампа и цены букинистического магазина нет — обложка явно самодельная, из серебряной парчи, а должна быть, как написано на титуле, в исполнении Добужинского, книга куплена, наверное, с рук). Хватятся они этой книги, если уже не хватились, и что подумают? Воровка! То есть они так уже и думают, а это только подтверждение будет: ну да, она воровка, она и взяла. И что туг скажешь, если действительно взяла? Значит, отдать немедленно. Только бы Лев Моисеевич дома был, не поехал бы сегодня в Кратово, только бы с ним не разминуться, а то выйдет, что она здесь, а он — там.