–  А ты готов?
– историк сверкнул белозубой улыбкой из-под усов.

–  Нет, но я все равно хочу, - искренне признался Емцов.

–  Да ты погоди, - учитель попытался остановить рвущегося в бой Митьку.
– Давай лучше… - он быстро взглянул в журнал, - Коготкова послушаем. Он давно мечтает двойку исправить.

–  Не мечтаю я, - нехотя поднялся Андрюха, которому так и не дали учебник.
– Могу и других пропустить вперед.

–  Спросите меня.
– Митька дохромал до доски, по пути опираясь на парты одноклассников.

–  О чем же ты хочешь нам рассказать?

Емцов попытался восстановить в памяти насмерть убитые кластеры с информацией по истории. Что-то там было с Иваном Грозным и Смутным временем… Кажется, на Русь кто-то напал…

–  О том, как наши против врагов воевали. И победили, - выдал Митька, суровым взглядом окидывая притихших одноклассников. Ни дать ни взять - князь Пожарский перед походом.

–  Ага, - растерянно пробормотал Дмитрий Степанович, вновь уткнувшись в журнал.
– Про войну хочешь рассказать?

Митька специально не смотрел на новенькую. Вот взглянет он на нее, а она от его взгляда моментально испепелится!

–  И про войну тоже.

–  А я разве про войну задавал?
– Учитель попытался выглядеть строгим, вроде сам сейчас на войну пойдет.

–  Культура и быт семнадцатого века, - торжественно пропела Васька Вербицкая.

–  Вот давай, Василиса, и иди к доске, - обрадовался историк.
– А ты, Митя, послушай… Я тебя в следующий раз спрошу.

–  Обещаете?
– воинственно поджал губы Митька.

–  Конечно, конечно…

Емцов похромал обратно. В спину ему летела уверенная дробь Васькиных слов - после предупреждения Аньки она успела подготовиться.

–  И так - третий день подряд, - прокомментировал Влад.

–  И вы терпите?!
– возмутился Митька.

–  А что тут терпеть?
– Юрка пульнул бумажным шариком в ногу возвращавшейся после блестящего ответа Ваське.
– Удобно.

–  Да ни фига не удобно - зависеть от какой-то лохматой кукушки! А если она соврет, ты будешь выглядеть дураком!

–  Почему это соврет? Она всегда правду говорит, - вздохнул Пулейкин.

А на следующем уроке он и сам нарвался на предсказание.

Шла занудная химия. Рука Юрки с зажатым в ней карандашом непроизвольно потянулась к Аньке-Андалузии. У нее же такая спина: не ткнул ее карандашом - считай, день прожил зря. Прямая, как струна. И словно бы такая же железная, как рельса.

Не железная, как выяснилось.

От укола Андалузия дернулась, повернулась. Взгляд пронзительный. Глаза бесцветные.

–  А я что?
– сразу ушел в защиту Юрка. Карандаша в его руке уже нет, плечами пожимает - никто, мол, ее не трогал. Ей все показалось!

–  Пулейкин, - мрачно изрекла Леонова, взгляд не отвела. До самых мозгов просверлила Юрку своими буравчиками-зрачками.
– Ты бы лучше к урокам готовился, тебя сейчас химичка спросит!

Вот ведь черт!

Юрка засуетился, понимая, что все равно ничего не успеет, пропал он.

–  Пулейкин, - вызвала его Людмила Петровна.
– Ты чего прячешься? Выходи!

–  Убью!
– прошептал одними губами Юрка, выбираясь из-за парты.

«Моли» с «омами» дружной стайкой запрыгали вокруг него, ссыпались в кучу валентности и атомные заряды частиц.

–  Два, садись!

–  Кто бы сомневался, - прищурила белесые глаза Анька.

Ну, Андалузия! Ну, держись!

–  И никакая она не Андалузия, - возмущалась на перемене Вербицкая.
– Алансон - это во Франции, а Андалузия - в Испании.

–  Нарываешься, - прошептал Юрка, чувствуя, как что-то неприятное зашевелилось в его душе. Нечто такое, что невозможно сдержать, если оно решит взять верх. А тогда - все. И правда - убьет он ее!

Анька Леонова, она же Андалузия, то бишь Алансон, «выскреблась» из класса.

–  У, Горлум!
– нервно прошептал ей в спину Митька Емцов и спрятался за низкорослого Влада Муранова.

Но Анька не услышала. Она прохромала своей невозможной походкой по коридору - правую ногу выворачивает, с трудом протаскивая ее вперед. Черные негустые волосы топорщатся на голове, собираясь на шее в невообразимый хвостик. Личико маленькое, с остреньким носиком, с таким же остреньким подбородком, с некрасивыми бесцветными глазками. И глаза эти всегда смотрят очень пристально. Что еще? Молочная рыхлая кожа убивала какое бы то ни было желание назвать это существо «милой девушкой». Горгона - ее имя!