— Третий этаж, по коридору направо, дверь не заперта.

Мюффа остался один в этом тихом уголке здания. Проходя мимо артистического фойе, он через открытые двери заметил обветшалые стены просторного помещения, особенно жалкого при свете дня со своими пятнами, со всем своим убожеством. Но после полумрака и суеты сцены его особенно поразил резкий дневной свет и глубокое спокойствие, царившее на лестничной клетке; а ведь в тот далекий вечер все тут было затянуто испарениями газа, сверху донизу эхом отдавался топот целого табуна девиц. Теперь же чувствовалось, что артистические уборные пусты, безлюдны коридоры, — ни живой души, ни шороха; в квадратные окна, расположенные вровень с полом, заглядывало бледное ноябрьское солнце, и в широких желтых его лучах бесшумно плясали пылинки среди мертвой тишины, будто наползавшей откуда-то сверху. Граф радовался этому спокойствию и молчанию, он подымался не спеша, боясь задохнуться; сердце его гулко стучало в груди, он чувствовал, что способен расплакаться, захныкать, как ребенок. Добравшись до площадки второго этажа, он прислонился к стене, зная, что тут его никто не увидит; прижав к губам носовой платок, он медленно оглядывал выщербленные ступени, железные перила, отполированные прикосновением тысячи рук, ободранную клеевую краску, всю эту бордельную нищету, стократ усиленную белесым светом послеобеденного часа, когда девочки еще отдыхают. На третьем этаже ему пришлось перешагнуть через толстого рыжего кота, свернувшегося клубочком на ступеньке. Кот был единственным стражем этого заведения и, полузакрыв глаза, дремал, одурманенный затхлым, застарелым запахом, который скапливался в этой женской обители от вечера к вечеру.

И верно, в правом коридоре дверь в уборную была не заперта, а только прикрыта. Нана ждала. Эта инженю Матильда — известная неряха — развела в своей уборной ужасный беспорядок; повсюду валялись выщербленные баночки, туалетный стол зарос жирной грязью, на соломенном сиденье стула алели какие-то подозрительные пятна, чуть ли не кровавые. Даже обои, которыми были оклеены не только стены, но и потолок, она ухитрилась забрызгать мыльной водой. От прокисшего запаха лавандовой воды спирало дыхание, и Нана пришлось открыть окно. С минуту она стояла неподвижно, облокотившись на подоконник и жадно дыша; потом нагнулась вниз, стараясь разглядеть мадам Брон, которая, если судить по свирепому шарканью метлы, подметала позеленевшие от старости плиты узенького дворика, куда никогда не заглядывало солнце. Канарейка в клетке, подвешенной к ставне напротив, бросала в воздух пронзительные рулады. Стук колес не доносился сюда ни с бульваров, ни с соседних улиц, мирно лежавших под дремотным солнцем, будто где-нибудь в провинциальной глуши. Нана видела маленькие строения и ярко блестевшие стекла галерей Пассажа; а там дальше, прямо напротив, — глухие стены домов по улице Вивьен, казавшихся незаселенными и странно безмолвными. Дома шли уступами; какой-то предприимчивый фотограф воздвиг на крыше большую будку из зеленоватого стекла. Приятно было смотреть на все это. Нана забылась, как вдруг ей почудилось, будто в дверь постучали. Обернувшись, она крикнула:

— Войдите!

Увидев на пороге графа, Нана захлопнула окно. Во-первых, не так уж жарко и, во-вторых, вовсе не обязательно, чтобы их объяснение подслушала мадам Брон, известная своим любопытством. Оба серьезно посмотрели друг на друга. Но так как граф продолжал стоять, словно аршин проглотил, еле переводя дух, Нана расхохоталась:

— Вот, значит, ты и пришел, дурачина!

Волнение, охватившее графа, было столь велико, что он, казалось, застыл. Он назвал Нана Сударыней; заявил, что счастлив увидеть ее вновь. Тогда, желая ускорить развязку, Нана взяла еще более фамильярный тон:

— Да не корчи ты из себя бог знает что. Важный какой! Раз ты сам захотел меня видеть, так нечего нам стоять как истуканы и глядеть друг на друга… Оба мы с тобой виноваты. Ну что ж, я тебя прощаю.

И предложила, чтобы о прошлом разговора больше не было. Граф утвердительно кивнул головой. Он успокоился, но не находил слов, хотя беспорядочный их поток подступал к губам. Удивленная такой холодной встречей, Нана решила играть ва-банк.

— Ты прав, — произнесла она, слабо улыбнувшись. — Теперь, когда мы с тобой заключили мир, давай пожмем друг другу руки и останемся друзьями.

— Как так друзьями? — пробормотал граф, вдруг встревожившись.

— Да, друзьями. Ведь я, как это ни глупо, дорожу твоим уважением… Мы с тобой объяснились начистоту и теперь, если встретимся, не будем по крайней мере отворачиваться, как два олуха.

Он жестом попытался ее остановить.

— Нет, дай мне кончить… Ни один мужчина, слышишь, ни один не смел меня упрекнуть в гадостях. Так вот, мне было очень досадно, что ты оказался первым… У каждого, миленький, есть своя гордость.

— Да не в этом дело! — бурно выкрикнул он. — Сядь, выслушай меня.

И, словно опасаясь, что она сейчас уйдет, он чуть ли не силой усадил ее на единственный имевшийся здесь стул. А сам зашагал по комнате, обуреваемый неодолимым волнением. В маленькой уборной, наглухо закрытой и залитой ярким солнечным светом, было тепло, стояла приятная, пропитанная влагой, ничем не нарушаемая тишина. Теперь, когда они оба замолчали, в комнату врывались только пронзительные рулады канарейки, похожие на дальние трели флейты.

— Послушай, — произнес он наконец, останавливаясь перед Нана. — Я пришел за тобой… Да, я хочу начать все сызнова. Ты это сама прекрасно знаешь, зачем же тогда ты со мной так говоришь?.. Отвечай! Ты согласна?

Потупив голову, Нана усердно скребла ногтем алое пятно на сидении стула. И, заметив его тревогу, решила не торопиться с ответом. Наконец подняла к нему серьезное лицо, вскинула на него свои прекрасные глаза, которым ей удалось придать печальное выражение.

— О, это невозможно, миленький. Никогда я с тобой снова не сойдусь.

— Но почему же? — пробормотал он, и лицо его исказилось от душевной муки.

— Почему?.. Да потому, черт побери… это невозможно, вот и все. Просто не желаю.

С минуту он молча и страстно глядел на нее. Потом ноги у него подкосились, и он рухнул на колени. А она со скучающим видом бросила ему только:

— Не строй из себя ребенка!

Но он строил. Упав к ногам Нана, он схватил ее за талию, сжал с силой, уткнувшись лицом ей в колени, словно желая с ней слиться. Вновь почувствовав ее, вновь ощутив эту бархатистую кожу сквозь тонкий шелк юбки, он судорожно вздрогнул; зубы его выбивали дробь, он совсем обезумел; еще сильнее, до боли, он прижался к ее ногам, как будто желая стать с ней единым существом. Дряхлый стул затрещал. Страстные рыдания глохли под этим низким потолком, в этом кисленьком воздухе, пропитанном ароматом духов.