— Там, наверху, в артистической уборной… И, представьте, очень верно. Какое изящество! Особенно удачно у нее получается взгляд… Знаете, мимолетный, на ходу, примерно, вот так…

И, не выпуская рюмочки из руки, граф попытался изобразить Нана, забыв обо всем на свете, кроме страстного желания убедить своих слушателей. Фошри изумленно взглянул на Мюффа. Он понял все, гнев его улегся. Поймав взгляд журналиста, в котором читалась насмешка и сострадание, Мюффа остановился, и бледные щеки его порозовели.

— Что ж, все бывает… — пробормотал из любезности автор. — Кто знает, может быть, ей и удастся блеснуть… Но только мы уже отдали роль. Не можем же мы отобрать ее у Розы.

— О, если дело только за этим, я берусь все уладить, — подхватил Борденав.

Тут, видя, что оба его собеседника объединились против него, понимая, что Борденав руководствуется какими-то своими тайными соображениями, молодой автор решил не уступать и закричал с удвоенной яростью, кладя конец разговору:

— Нет, нет и еще раз нет! Если бы даже роль была свободна, я все равно не отдал бы ее Нана… Надеюсь, ясно? Оставьте меня в покое… Я вовсе не желаю собственными руками губить пьесу.

Наступило тягостное молчание. Борденав, решив, что он лишний, отошел в сторону. Граф продолжал стоять неподвижно, понурив голову. Потом с явным усилием вскинул глаза и заговорил изменившимся голосом:

— А если, друг мой, я попрошу вас об этом, как об услуге?

— Не могу, не могу, — защищался Фошри.

В голосе Мюффа прозвучали жесткие нотки:

— Я вас прошу… Я так хочу!

И он пристально посмотрел на Фошри. Встретив этот мрачный взгляд, в котором читалась неприкрытая угроза, молодой человек разом сдал свои позиции и промямлил:

— Делайте как вам угодно, пусть все идет прахом. Только вы злоупотребляете… Сами увидите, вот увидите сами…

Все тягостнее становилось неловкое молчание. Фошри прислонился к полке, нервно постукивая ногой об пол. Мюффа с неестественным вниманием рассматривал рюмочку, которую продолжал вертеть в пальцах.

— Это рюмочка для яиц, — предупредительно пояснил Борденав, приблизившись к ним.

— Ах да, рюмочка, — покорно повторил граф.

— Простите, но вы запылились, — продолжал директор, ставя на полку злополучную рюмочку. — Сами понимаете, если прибирать здесь каждый день, дела не оберешься. Поэтому тут не особенно чисто. Ну и свалка! А? Но, поверьте на слово, если покопаться, то кое-что стоящее наверняка найдется. Вы только взгляните…

Он потащил Мюффа вдоль полок, где что-то мерцало в зеленоватом свете, падавшем со двора, и стал громко перечислять покрытые пылью предметы, надеясь заинтересовать посетителя этим реестром тряпичника, как он сказал со смехом. Когда они поравнялись с Фошри, директор бросил небрежным тоном:

— Послушайте-ка, раз мы пришли к соглашению, давайте закончим дело… Кстати, вот и Миньон.

Вот уже несколько минут Миньон бродил по коридору. При первых же словах Борденава, намекнувшего, что неплохо бы внести в контракт кое-какие изменения, он негодующе возвопил: это прямое бесчестие, это значит ставить под удар будущую карьеру его жены, он не отступится, он затеет тяжбу. Борденав, невозмутимо спокойный, приводил свои резоны: роль, по его мнению, слишком незначительна для Розы, он лично предпочитает приберечь артистку для оперетки, которая пойдет сразу же вслед за «Нашей крошкой герцогиней». Но так как оскорбленный супруг продолжал орать, директор вдруг предложил вообще расторгнуть контракт и упомянул о блестящих предложениях, сделанных певице театром Фоли-Драматик. Тут Миньон сразу сбавил тон и, не отрицая, что предложение сделано, выказал величайшее презрение к денежной стороне дела; его жену пригласили на роль герцогини Элен, и она будет ее играть, пусть даже Миньон лишится всего своего состояния, это дело чести, достоинства. Спор, перенесенный на такие высоты, грозил затянуться до бесконечности. Но директор снова и снова приводил свой довод: поскольку в Фоли-Драматик Розе предлагают триста франков за выход в течение ста спектаклей, тогда как здесь ей платят всего сто пятьдесят, значит, уйдя отсюда с согласия дирекции, она получит пятнадцать тысяч франков чистой прибыли. Но муж желал вести бой с позиций чистого искусства: что будут говорить, если у его жены отнимут роль? Скажут, что она недостаточно хороша, раз ее можно заменить другой, а это ущерб, и немалый, это прямое унижение для настоящей артистки! Нет, нет и нет! Слава превыше богатства! И вдруг без всякого перехода предложил полюбовную сделку: Роза согласно контракту обязуется уплатить десять тысяч франков неустойки в случае добровольного ухода из театра; так вот, пускай ей дадут десять тысяч, и она перейдет в Фоли-Драматик. Борденав от изумления лишился дара речи, а Миньон, не спуская глаз с графа, спокойно ждал.

— Тогда все в порядке, — облегченно вздохнув, пробормотал Мюффа, — давайте договоримся.

— Нет уж, дудки! Это глупость неслыханная, — завопил директор, не совладав со своими инстинктами делового человека. — Десять тысяч, чтобы отпустить Розу! Да меня на смех поднимут!

Но, граф закивал головой, приказывая соглашаться. Борденав все еще колебался. Он ворчал что-то себе под нос, ему было до смерти жалко денег, хотя выкладывал их другой, — и грубо заключил:

— Ладно, согласен. Хоть от вас отделаюсь, и то хорошо.

Уже целые пятнадцать минут Фонтан подслушивал под окном. Заинтригованный этой беседой, он спустился во двор и занял там наблюдательный пункт. Поняв, о чем идет речь, он поднялся и поведал Розе о том, что ему удалось услышать, смакуя каждое слово. Она сидит себе, а там идет торг, — словом, ее продали. Роза бросилась в бутафорскую. При ее появлении все разом замолчали. Она обвела глазами четырех мужчин. Мюффа потупил голову, Фошри, в ответ на ее вопросительный взгляд, молча пожал плечами. Что касается Миньона, тот стал снова спорить с Борденавом относительно каких-то параграфов контракта.