Шрифт:
Савва невольно сжал кулаки. Глаза защипало от стоящей в зале тишины. Было слышно, как кто-то всхлипнул. И, через мгновение, взрыв апплодисментов: «Браво, Андреева! Браво!» — на сцену полетели цветы…
Савва вышел в фойе.
«Она — богиня! Бесспорно — богиня», — думал он, в волнении направляясь к гримерным, куда пока еще не пропускали рядовых поклонников, но перед дверью Марии Федоровны в нерешительности остановился, пытаясь взять себя в руки.
«Богиня! Несомненно — богиня!» — билась в голове пьянящая, восторженная мысль.
— Са-авва Тимофеевич! — послышался из гримерной голос актрисы. — Не стойте в коридоре, входите. Я же знаю, что вы здесь! Я уже переоделась!
Морозов толкнул дверь и увидел улыбающуюся Андрееву, которая радостно протягивала ему руки.
— Спасибо за цветы. Прелесть какая! Таку-у-ю корзину роз в первый раз видела. Спасибо, милый, милый Са-авва Тимофеевич! — напевно поблагодарила она, глядя увлажнившимися темными глазами.
Савва смущенно заулыбался, удерживая ее руки. Чуть дольше, чем позволяли приличия. И вдруг заметил на столике у зеркала записку.
— Это вам? Кто написал? — строго поинтересовался он, отпуская руки Марии Федоровны.
— Любопытство, знаете ли, признак дурного тона, — кокетливо рассмеялась та, — но от вас, друг мой, у меня секретов нет.
Взяв листок в руки, Андреева с видимым удовольствием прочитала вслух:
«Когда кругом пестрят безвкусные наряды, Твоя одежда нежной белизны. Когда глаза других горят греховным блеском, В твоих — лазурь морской волны».— Как вам? — живо поинтересовалась она, прикусив нижнюю губку, чтобы спрятать улыбку.
— Что за пиит? — хмуро уставился на нее Савва.
— А-а, ревнуете? — рассмеялась Андреева. — Вижу, вижу, ревнуете! Ах, вы ревнивец этакий! Это Мейерхольд. Сева, — небрежно сообщила она и отвернулась к зеркалу, чтобы припудрить скулы.
«Значит, его зовут Сева. Имя, пожалуй, не лучше фамилии», — раздраженно подумал Савва.
Андреева, заметив в зеркальном отражении хмурое лицо поклонника, снова рассмеялась.
— Савва Тимофеич! Полно вам! — повернулась она к Морозову. — Мне нет до Мейерхольда никакого дела. Ну, посудите сами. У Севы лицо топором, голос скрипучий. Да и ему, говоря честно, до меня тоже дела никакого. [7] А записка со стишком — для него просто, как сорванный цветок для проходившей мимо женщины. Не более. Ну же, Савва Тимофеевич! Хватит дуться! — провела она пальцами по лацкану его пиджака. — Кстати, — услышала возбужденные голоса поклонников за дверью гримерной, — завтра у меня нет спектакля. Приходите вечером, как обычно. Непременно приходите!
7
«Как можно быть поклонницей его? — спустя много лет говорила М. Андреева о В. Мейерхольде. — Прежде всего, что такое — театр? Театр — это автор, режиссер и актеры. А Мейерхольд — только режиссер, который автора перевертывал, актеров ставил вверх ногами. Или не надо ставить авторских пьес, а если уж ставишь автора, так извините меня, пожалуйста, по-моему, самое главное в театре — слово, а если все, что написал автор, ставить вверх ногами, так зачем же такого автора ставить?» (из стенограммы выступления в ВТО).
Савва благодарно поцеловал ей руку, и Андреева с царственным видом опустилась в кресло лицом к двери.
В гримерную постучали и через мгновение комната заполнилась гурьбой восторженных почитателей. Морозов отошел к стене.
Мария Федоровна вскинула руку в знак прощания и растворилась среди цветов и восторгов.
Домой Савва пошел пешком. Чувствовал себя счастливым. «Богиня! Просто богиня!» — повторял он мысленно вновь и вновь, все еще не веря, что такая женщина — красивая, утонченная, талантливая, окруженная толпой восторженных поклонников, любого из которых могла поманить одним движением изящного пальчика, выбрала именно его. Понимал, что с каждым днем, с каждой новой встречей все более попадает под ее колдовское, манящее обаяние, растворяется в темных глазах, сходит с ума от случайного легкого соприкосновения, но ничего с собой поделать не мог, да и не хотел. Рядом с Марией Федоровной он вновь открыл в себе способность любить.
«Коготок увяз — всей птичке пропасть!» — выскочила из подсознания несвоевременная мыслишка.
«Ради такой женщины и птички не жаль! — отмахнулся Савва. — А истинная любовь — всегда жертва».
— Савва Тимофеевич! Приветствую вас! — из поравнявшегося с ним экипажа выглянула развеселая кудрявая голова.
«Федька Данилин, — узнал Савва. — С большим азартом проматывает свалившееся на него наследство».
— Чегой-то вы пешком разгуливаете, Савва Тимофеевич? — Гуляка вылез на подножку экипажа. — А где же ваш знаменитый автомобиль? Неужто сломался? — заливисто расхохотался он. — И то — лучше лошадок ничего нет! Может подвезти? Еду, гляжу, бредете, голову повесили, будто потеряли чего…
— Езжай, езжай! — отмахнулся Савва.
«Нет. Не потерял. Скорее — нашел. Конечно — нашел!» — улыбнулся он собственным мыслям.
Зима на переломе веков выдалась снежная, вьюжная. Сугробы, обрамлявшие московские тротуары, с каждым днем поднимались все выше. Дворники до изнеможения расчищали дороги, будто соревнуясь с ней — кто кого. Вскоре на помощь дворникам пришло весеннее солнышко, прогревшее промерзшую Москву и оживившее веселые ручьи, которые наперегонки побежали вдоль домов и улиц, вызывая бурный восторг детворы.