Шрифт:
Андреева задумчиво посмотрела в окно. По небу медленно проплывали грузные серые облака, похожие на невиданных животных. Одно из них, растянувшееся вдоль неба и подсвеченное розовым светом закатного солнца, напоминало крокодила с раскрытой пастью.
— Алексей Максимович, подите-ка сюда! — поманила она рукой гостя. — Гляньте, кого вам напоминает вот это облако. Ну же? — весело глянула на немного растерянное лицо подошедшего Горького.
— Спящего кузнечика, — не задумываясь, ответил тот.
— Откуда же вы знаете, что он спит? — спросила она, развеселившись.
— Так ведь не стрекочет же, — хмыкнув, пояснил Горький.
— Так и не лето уже, чтобы стрекотать, — рассмеялась Мария Федоровна.
Горький тоже заулыбался и согласно кивнул.
— Вот что я думаю, — вмиг посерьезнев, вернулась она к началу разговора. — Нам поможет Савва Тимофеевич. Независимо от того, согласен или не согласен он с идеями Карла Маркса.
Заметив сомнение на лице Горького, добавила:
— Ведь мы же с ним друзья.
— Ну, Марья Федоровна, у вас и переходы, — покачал головой Горький. — То — небесные пейзажи, то — экономическое учение Маркса, то — дружеские отношения с крупнейшим российским капиталистом. А, в общем, все как в природе: то солнце, то дождь, то ветер, — заметил он, услышав, как по отливу окна застучали капли дождя.
— А то и все сразу, — кивнула Андреева. — В природе, дорогой Алексей Максимович, всякое бывает. Потому что природа — женского рода, — срифмовала она. — Видите — хоть и солнце, а дождь пошел. А в дождь мне всегда грустно, ну, если даже и не грустно, то грустить хочется. У меня в последнее время нервы что-то болят при малейшем волнении, — добавила она жалобным тоном.
Сейчас, рядом с Горьким, ей захотелось выглядеть слабой, прильнуть к нему, чтобы избавиться от внезапно нахлынувшего чувства одиночества и пустоты.
«Какой он все-таки милый… — бросила она взгляд на гостя, смущенно теребившего ворот рубахи. — Такой большой, нескладный, немного мужиковатый, и в тоже время талантливый и с нежной душой. Как плакал, когда пьесу свою читал. И так хорошо, чудесно, что он разделяет мои взгляды, думает, как я, и сердце у него за наше дело болит, как у меня».
— Так что про Савву? — прервал Горький ее мысли. — Думаете, можно с ним в открытую говорить? Кому же, все-таки? Мне или вам?
— Да не беспокойтесь вы, Алексей Максимович. Решу я вопрос сама. Мне с Саввой Тимофеевичем сподручнее говорить.
— Как скажете, Мария Федоровна, — охотно согласился Горький.
— А вы с Саввой Тимофеевичем завтра, если встретитесь — о театре поговорите. Немировичу, кажется мне, не очень-то нравится ваша пьеса.
По лицу Горького пробежала тень.
А пойдемте-ка погуляем — неожиданно предложил он.
— Так ведь дождь же какой, Алексей Максимович.
— И что дождь? Черт с ним, с дождем Знаете, что нужно, чтобы дождя не бояться?
— И что же?
— Надо под него пойти. Так и в любом деле, которого боишься. Да я чувствую, кончится он скоро.
— С вами, Алексей Максимович, хоть куда! Даже под дождь! — рассмеялась она, почувствовав необыкновенную, пьянящую легкость…
Зинаида, тихо ступая, вышла из спальни, прошла через аванзал, поднялась на второй этаж и осторожно приоткрыла дверь кабинета. Внутри горел свет. Савва спал, не раздевшись, на кожаном диване. Она взяла с кресла плед и укрыла мужа.
— Машенька… — блаженно улыбнулся тот во сне.
«Машенька, так Машенька…» — почти равнодушно подумала она, погасила свет и выскользнула из кабинета…
Горький в неизменной косоворотке и сапогах, сидел на ступеньках за сценой, обхватив голову руками. Морозов, попыхивая папиросой, опустился рядом.
— Живы? — сочувственно потрепал он писателя по плечу.
— Кажется, что нет. Как зрители?
— Молчат пока.
— Вот и я об этом. Что до моей пьесы этим снобам, да скучающим разодетым в пух и прах барыням? — обреченно пробасил он.
— Не скажите. А Морозов на что? — Савва протянул ему раскрытый портсигар. — Я, Алексей Максимович, признаюсь, похлопотал вовсю, всех контролеров науськал. У нас молодежь да студенты на галерке и в ложах на дешевых местах. Потом еще стулья велел принести и расставить в проходах театра. Театр-то у нас какой?