Савва с силой потер виски, пытаясь избавиться от наваждения. Но видение не исчезало. «Ну, что ж. Пусть остается. Значит, так тому и быть».

— Договорились, Савва Тимофеевич. Вы, как всегда, нас выручаете! — Станиславский крепко пожал ему руку. — А сейчас мне идти надо, не обижайтесь. Вот Марию Федоровну вам оставляю.

Морозов проводил Станиславского теплым взглядом. С Костей они были знакомы так давно, что и не вспомнишь первой встречи. Познакомились еще подростками в гимназии. Костя Алексеев — сын владельца золотоканительного производства не захотел продолжать дело отца и принялся актерствовать, взяв сценический псевдоним — Станиславский, что было по тем временам неписанным законом. На людях Савва держался с Константином, как, впрочем, и со многими знакомыми и близкими людьми, официально, соблюдая дистанцию. Савва считал, что дистанция необходима между людьми для свободы общения, и, тем более, нельзя без нее обойтись в деловом мире. Дело, основанное на дружбе, редко когда успешным бывает. А то ведь друг, ежели он с тобой в одном деле, иногда может так задушить дружескими объятиями, что ни дохнуть, ни двинуться или того хуже — поблажек ожидает и снисхождений, к делу неприменимых. Дружба та крепка, которая из дела произрастает.

— Сильный человек Константин Сергеевич, такое дело поднимает, — уважительно сказал он.

— И сильные люди слабыми бывают, — заметила Мария Федоровна, испытующе глядя на Морозова. — Знаете ли, Савва Тимофеевич, был как-то печальный случай личной ссоры между двумя актрисами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешающий ходу работы. И тут мне, — обхватив себя руками за плечи, Андреева прислонилась спиной к стене, — мне впервые пришлось видеть, как Константин Сергеевич плакал.

Морозов недоверчиво вскинул глаза.

— Да, да, Савва Тимофеевич, представьте, он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре, где мы тогда репетировали, на пне большой срубленной сосны, сжимал в руке носовой платок, забывая вытирать слезы, катившиеся по лицу. И все повторял: «Из-за мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело», — горячо воскликнула она, копируя интонации Станиславского. — Вот так. Такой он человек. Уважения только достоин.

Мария Федоровна потерла ладонями плечи и пристально взглянула на Савву.

«Знает ведь свою силу. Небось, видит, что со мной, — растерянно подумал тот, чувствуя непреодолимую притягательность этого взгляда, который и выдержать нельзя, и оторваться невозможно. — А что со мной и вправду?»

— Уважение — дело хоро-о-шее, — протянул он только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Хорошее… — повторила Андреева, по-прежнему, не отводя глаз.

В последнее время Савва испытывал неодолимую потребность хоть иногда окунаться в этот удивительный, печальный взгляд. Даже когда дела не позволяли бывать в театре, чувствовал его на себе, будто она — необыкновенная актриса, сводившая игрой публику с ума, неотрывно наблюдает за ним.

А сейчас Мария Федоровна стоит рядом. Совсем близко. Кажется, протяни руку и — вот она. Но этого нельзя. Никак нельзя…

— Хорошее… — снова задумчиво повторила Андреева и зябко поежилась.

— Холодно? — хрипловатым голосом спросил Савва.

— Нет. Это так… — провела она пальцами по волосам, — …от мыслей. — И, словно отгоняя их, махнула ладошкой у лица.

«От своих или от моих?» — лихорадочно подумал Савва и вдруг, решившись, схватил Андрееву за руку. Рука оказалась неожиданно мягкой и горячей.

— Вот что, Марья Федоровна! Едемте-ка со мной!

— Куда? — слабо улыбнулась та, и Савва почувствовал, как на лбу у него выступила испарина.

— Куда? Неважно. Едем!

— А и впрямь — неважно! — засмеялась она, высвобождая руку. Просто, чтобы поправить прическу…

— Милая, хорошая моя, красавица, знаешь ведь, как люблю тебя, девочка моя, и пользуешься моей слабостью.

Голос Саввы был непривычно ласков.

— Ну-ну, вижу, рада мне, моя милая, и я тоже… — поцеловал он лошадь в морду и скормил еще кусочек хлеба. — Ешь-ешь. Больше не дам, — потрепал любимицу за холку.

— Что? Чудо? — с улыбкой повернулся к Марии Федоровне.

— Чудо! — весело согласилась та.

— Покататься желаете?

Андреева неопределенно повела плечом.

— Не бойтесь, Марья Федоровна! Она кроткая. Никогда не видел белой лошади, чтобы не была кроткой! Или гнедой — без норова! Ну, а вороная — всегда упряма, как осел.

— Да, я и не боюсь, — лениво — грациозно изогнув спину, Андреева с вызовом посмотрела на Савву.

— Тихон! Неси седла! — распорядился он и, взяв под уздцы двух лошадей, белую и вороную, вывел из конюшни.

— Вороную желаете, конечно, мне предложить? — засмеялась Андреева мелодичным, грудным смехом, наблюдая, как конюх седлает лошадей.

— Нет уж, Марья Федоровна. Не обессудьте, на вороном жеребце сам поеду. А ваша вот — белая. Прошу любить и жаловать, — радушно улыбнулся Савва, но вдруг замер.

— Тс-с. Не шевелитесь! — прижал он палец к губам.

Андреева замерла. Бабочка темно-синего цвета с зеленым обрамлением по краям крыльев опустилась ей на плечо.