Шрифт:
Савва, стоящий у оконного проема на втором этаже здания и слышавший разговор, улыбнулся. В сущности, Немирович добрый и толковый человек. Только чрезмерно самолюбивый. Впрочем, кто без недостатков? А театр у них будет — лучше и быть не может! Первый — на весь мир!
Прежде чем войти в репетиционный зал на Божедомке, Савва, прихваченной из машины тряпочкой, смахнул строительную пыль с высоких сапог, скинул куртку и поправил перепоясанную ремнем темную блузу.
— А вот и Савва Тимофеевич А мы уж начали думать, что вы забыли о нас — кокетливо склонив голову набок, громким шепотом приветствовала его сидящая прямо у двери Мария Федоровна.
— Забудешь вас, как же! — довольно пробормотал Савва, устраиваясь на свободном стуле рядом.
Горький, стоявший перед огромным столом, за которым расположились Станиславский, Немирович, Шаляпин, Пятницкий и актеры театра, отрешенно скользнул взглядом по Морозову и перевернул страницу рукописи. Лица присутствующих были взволнованы. Горький откашлялся и продолжил чтение:
«Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо Христос-то всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает»…
Савва, откинувшись на спинку стула, слушал писателя, время от времени краем глаза поглядывая на Марию Федоровну, которая неотрывно смотрела на Горького. Ее губы порой шевелились, будто она проговаривала вслед за чтецом понравившиеся фразы и примеряла на себя. Горький же, казалось, не замечал никого вокруг. Иногда прерывался, начинал вдруг бормотать что-то под нос, делая пометки карандашом, который, в конце концов, выпал у него из рук и закатился под стол, но никто не сделал попытки достать, словно боясь неосторожным движением прервать таинство и чарующую магию звучащих слов.
«Я, брат, угощать люблю. Кабы я был богатый… я бы… бесплатный трактир устроил. Приходи, пей, ешь, слушай песни… Сатин… Я бы … тебя бы … бери половину моих капиталов. Вот так», — Горький машинально откинул волосы.
Немирович, наклонившись к Станиславскому, начал что-то шептать ему на ухо. Тот, слегка поморщившись, приложил палец к губам.
«Бери половину моих капиталов…» — с усмешкой подумал Савва. — Легко на словах отдавать то, чего у тебя нет… или — шальные деньги. А коль неустанным трудом не одного поколения нажито?… Не-ет, деньги к себе уважения требуют и только на дело хотят быть траченными…»
Горький со странным, отсутствующим взглядом вдруг заметался по комнате, потом медленно опустился на ящик в углу.
«Люди добрые… — читал он, прижав ладонь к щеке и морщась, будто от внезапной нестерпимой зубной боли, — …Полиция — слушай… они убили… Берите их …судите … Возьмите и меня … в тюрьму меня…»
Слезы полились по его лицу.
— Наташа… Роль… Хороша вышла… Жалко ее… Сейчас… — смахнул слезы ладонью и, шмыгнув носом, как ребенок, продолжил чтение. [21]
21
Горький, по воспоминаниям современников, был очень чувствительным и ранимым человеком, и обладал неустойчивой нервной системой, что особенно проявлялось во время публичного чтения или обсуждения его произведений. Крайне болезненно воспринимал любую, самую незначительную, критику.
Мария Федоровна достала кружевной платок и украдкой вытерла глаза.
«Талантлив, ничего не скажешь, — думал Савва. — Для театра просто находка. А так, как человек… — покосился он на Марию Федоровну, не сводящую глаз с писателя, — Бог его знает. С надрывом каким-то. Высокий, здоровый, а читает — краснеет, бледнеет, как девица, да и слезу пускает».
Горький закончил чтение и положил рукопись на стол:
— Что? Ей-богу, хорошо написал… — вопрошающе обвел глазами присутствующих. — Черт знает, а? Правда хорошо?
Все поднялись с мест, начали взволнованно и восторженно говорить. Шаляпин же крепко обнял писателя:
— Ты молодец, старик. Такого еще не было, — пробасил он.
Савва, закурив папиросу, повернулся к Андреевой, оставшейся сидеть на месте.
— Ну, чего скажете, Мария Федоровна?
Та подняла покрасневшие глаза и тихо сказала:
— Я хочу Наташу играть. Это моя роль. Поможете?
Савва удивленно посмотрел на актрису.
— Не кажется мне, что это — ваша роль. Вы — и женщина со «дна»!? Глупости! Чистой воды — глупости!
— Я же сказала, Савва Тимофеевич, это — моя роль! — настойчиво повторила Мария Федоровна, слегка повысив голос.
— После об этом поговорим Не согласен я, хотя роль хороша, — свернул разговор Савва, заметив приближающихся Станиславского и Немировича.
— Что, Савва Тимофеевич? Каково? — поинтересовался Владимир Иванович, одобрительно улыбаясь.
— Значительная вещица, надо ставить, — согласился Морозов. — Вот, Мария Федоровна изъявила желание Наташу играть.