— А я когда тебе не помогал? — рассмеялся он.

— Вот и чудесно — облегченно чмокнула она Савву в щеку. — Вот и славно Я тогда Алексею Максимовичу скажу, чтобы он с тобой детали оговорил. Вы ведь увидитесь?

— Алеша почти каждый вечер у меня. Иногда даже ночует. Говорит, книгу новую хочет писать. Все меня про быт купеческий выспрашивает, про родню. Какие привычки, что за взгляды, что едим, что пьем, каких женщин любим…

— Ну, и «каких женщин любим»? — оживилась Андреева.

Савва таинственно улыбнулся.

— Ну, так каких же?.

— А уж это, кто каких! Кому спичка подходит, а кому — фейерверка мало, подавай вулкан, — рассмеялся он, с любовью глядя на Андрееву.

Та скромно опустила глаза.

— Пожалуй, надо Алексею уже окончательно из Нижнего в Москву перебираться, — сказал Савва, бросив испытующий взгляд на Марию Федоровну.

— Холодно. Пойдем, — словно не услышав его слов, она поднялась со скамейки. — У меня репетиция через полчаса. Если опоздаю, опять Немирович ворчать будет.

— Как в театре? Полегче? — Савва вышел на край проезжей части и махнул рукой стоящему неподалеку извозчику.

— Тяжело, — покачала она головой. — Тяжело. Если бы не ты, не знаю, как играла бы, и кого играла. Но все одно — самые лучшие роли Книппер достаются. [22] Знаешь, что я недавно случайно услыхала?

— Куда ехать прикажете, барин? — прервал их подъехавший извозчик, закутанный в видавший виды овчинный тулуп.

— Недалеко, подожди, — отмахнулся Морозов. — Так что слышала-то?

— Станиславский Немировичу говорил в коридоре, а я за дверью стояла, ботинок шнуровала, что «Андреева — актриса полезная, а Книппер — до зарезу необходимая».

— Костя? — нахмурился Савва.

Мария Федоровна кивнула.

— Право, так это несправедливо, так больно. Я в тот вечер дома металась, как угорелая, состояние духа было такое ужасное, — на глаза у нее навернулись слезы. — А Книппер… на днях на самом видном месте письмо раскрытое оставила…

Савва поморщился.

— Я понимаю, Савва, что дурно заглядывать в чужие письма, но оно так лежало… специально, на виду. И там она пишет Чехову, что Немирович в одной из бесед неосторожно выразился, что надо меня «вытравить из театра». И еще — пишет ему, что мол она с Немировичем согласна во всем, что связано с репертуарной политикой. Пишет, что Горький-Горьким, но слишком много «горькиады» — вредно!

— Что ж мне раньше не сказала? — сердито спросил Савва и полез в карман за портсигаром.

Извозчик многозначительно покашлял.

— Стой, жди. Не обижу, — бросил ему Савва.

Андреева вздохнула:

— Не решилась тревожить, — необычно тоненьким голоском жалобно сказала она. — И потом, ты иногда уж очень важный господин, я на тебя смотрю и потрухиваю очень.

— А мнение зрителей их не волнует? А цветы, которыми тебя осыпают после каждого спектакля? — Савва взял в рот папиросу и попытался зажечь спичку, но та сломалась. — Не нравится мне это То, что Немирович роняет себя в моих глазах буквально каждый день, так к этому я уже привык. Но вот Костя… — снова чиркнул спичкой и снова сломал. — Ну, не грустите, дорогая Мария Федоровна! В обиду я вас не дам. Не для того такой театральный храм отстроил, чтобы главную богиню в этом храме унижали.

Савва смял папиросу и отбросил в сторону:

— Ба-арин? — снова напомнил о себе извозчик.

— Да-да, надо ехать — спохватилась Андреева. — С вами, Савва Тимофеевич, прямо не расстаться никак — улыбнулась она, садясь в экипаж.

— Кстати, а что прутиком- то на земле написать хотела? — хитро прищурившись, спросил Морозов, протягивая извозчику деньги.

— Имя… Человека одного…

— А-а… значит не Горького…

— Отчего же не Горького?

— Короткая у вас память, Мария Федоровна. Он же не человек вовсе, а «почти Бог».

— А Бог создал человека по образу и подобию своему. Поди разбери, с кем дело имеешь? — кокетливо наклонила она голову, ласково глядя на Савву.

— Пошел! Вези в театр, в Камергерский, — приказал Морозов извозчику.

— Не переживай, барин, вмиг долетим! — Извозчик, вдохновленный полученной суммой, стегнул лошадь кнутом.

— Не гони! Аккуратно, чтоб доставил — крикнул вслед Морозов. — Великую актрису везешь.