Пацан взвыл:

— Больно, блин!

— А ты не дёргайся. И не ругайся.

— Чё те надо, вообще? Ну дал бы по шее, и всё!

— По шее, думаю, тебе и так не раз давали. Я хочу, чтобы твои родители знали, чем ты занимаешься.

— Придурок!

Кстати, подумал Лукьянов, а вдруг родители знают? Вдруг это очень бедные люди, каких немало в наше время, им не на что жить, вот они и посылают ребёнка воровать яблоки, чтобы потом продать их проезжающим горожанам? Пусть выручка будет рублей сто или двести, но для кого-то и это — деньги.

Значит, придётся и родителям объяснить, что к чему. Никакая бедность воровства не оправдывает. Лукьянов сам не миллионер, однако чужого в жизни не возьмёт, даже если будет умирать с голоду.

Тут Лукьянов споткнулся о собственную мысль, задавшись вопросом: действительно ли он, умирая с голоду, не будет способен украсть, например, кусок хлеба? Но тут же решил, что вопрос этот отвлечённый, теоретический, не надо всё запутывать и усложнять.

Пацан мычал и постанывал, показывая, что ему больно.

Да и Лукьянову было по-прежнему неудобно.

Он придумал: снял ремень, которым подпоясывал свои шорты, купленные на рынке без примерки и оказавшиеся слишком большого размера, оглядел пацана — за что бы его обвязать? — и обвязал за шею, так, чтобы и не придушить, но и чтобы нельзя было стащить через голову.

— Ну ты даёшь! — сказал пацан как бы даже с одобрением, потирая затёкшую руку.

Идти стало легче и веселей.

Со стороны, наверное, выглядело несколько смешно и нелепо, но дорога была пуста, смотреть некому.

— Я бы не стал тебя вязать, — сказал Лукьянов. — Но ты ведь убежишь.

— Само собой, — подтвердил пацан.

Солнце припекало, дорога поднималась на пологий холм, Лукьянов потел, дышал тяжело (сказывалась толика лишнего веса) и ждал, когда поднимутся, — на холме была сосновая роща, там, наверное, прохладней.

— Кто у тебя родители-то? — спросил он пацана.

— Пошёл ты! — ответил пацан.

Молча дошли до рощи.

Лукьянов остановился передохнуть, пошевелил плечами, покрутил шеей, на секунду закрыв глаза, и вдруг ощутил резкий и болезненный удар по ноге. Открыл глаза: шустрый пацан подобрал довольно толстую ветку, держал её в руке и готовился нанести второй удар.

— Отпускай быстро, а то башку проломлю! — завопил он.

Конечно, голову он вряд ли проломит, подумал Лукьянов, но будет неприятно.

— Брось сейчас же! — приказал он.

Пацан ударил его по плечу. Лукьянов пошёл кругом, чтобы зайти ему за спину, не выпуская, естественно, ремня из руки. Но и пацан вертелся. Ударил ещё раз, ещё, ещё. Лукьянов был в смятении: и отпустить нельзя, и что делать, непонятно. Притянуть на ремне к себе и вырвать палку? Пацан за это время, пожалуй, глаза выколет. Попытаться схватить палку и вырвать или сломать? Лукьянов попробовал. Несколько раз получил по рукам, отдёргивая их, будто обжигался, но всё же удалось, схватил палку, вырвал, занёс над головой пацана.

— Только попробуй! — ощерился тот.

Лукьянов далеко отбросил палку.

— Маленький ты негодяй, вот ты кто, — сказал он.

— А ты пидор!

— Знаешь что, лучше молчи!

— Сам молчи!

И оба в самом деле замолчали. Лукьянов повёл его дальше.

После рощи был спуск к речке, за речкой опять небольшой подъём, а вот и Мигуново.

Селу это название очень шло, оно, небольшое, полузаброшенное, доживающее свой век, всё кособочилось и будто действительно подмигивало. Подмигивали пустые окна брошенных домов, подмигивал завалившийся забор, подмигивал заросший бурьяном ржавый трактор — одна фара целая, вместо другой пустая чашка-глазница с червячками проводов, вот этой фарой он и подмигивал: умираю, мол, но не сдаюсь.

В селе была всего одна улица. Пустая. Ни машин, ни людей, ни даже кур. Никого.

Когда поравнялись с первыми домами, пацан опять выкинул штуку: резко повернулся и бросился на Лукьянова, целясь головой в живот. Лукьянов отскочил, высоко подняв руку с ремнём. Пацан опять бросился, выставив костистые кулачки. Совал ими, норовя ударить, и один раз даже достал, ткнул под рёбра — и очень больно.

Это выглядело ещё нелепей, чем с палкой: Лукьянов отступал, увёртывался, почти бежал, а пацан стремился к нему, пытался то стукнуть кулаком, то пнуть ногой. Так они долго и молча кружились, оба запалённо дыша, пока наконец не устали. Остановились.

— И чего ты добился? — спросил Лукьянов.

— Отпусти, сказал! — прохрипел пацан.

Тут на улице показалась старуха с ведром.

— Здравствуйте! — окликнул её Лукьянов. — Не знаете, чей это?

Старуха подошла поближе, вгляделась. Пацан отвернулся и сквозь зубы, но довольно внятно пробормотал:

— Только скажи, баб Лен, я Витьку твоему все ноги оторву! И голову! — добавил он — решив, наверное, что отрывание одних только ног может бабку Витька не испугать.

— Я вот оторву кому-то! — в ответ пригрозила старуха. А Лукьянову сказала: — Не знаю я ничего. У нас люди весёлые, сегодня скажешь что не так, а завтра дом сожгут.