А!

Точно!

Это же было написано на двери. Маркером. В старой квартире на Рязанском проспекте. «Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, вещать с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребёнка. А. И. Герцен». Это папа написал. Когда родилась Ирка. Но смешным мне это показалось только сейчас.

— Ну что ты улыбаешься? — не унималась Улитка. — Ты же ему медвежью услугу оказываешь, своему Андрюше. Стираешь границы дозволенного. Неужели ты просто поверишь ему на слово?

— Мой папа, — сказала я, — детский писатель. И как-то раз он давал интервью журналу. И сказал: детские книги должны заканчиваться хорошо. Добро должно побеждать зло. Потому что в детстве нужно сделать прививку доброты. Сработает, не сработает эта прививка — никто не знает. Но её надо сделать.

— Идеалисты вы с папой, — вздохнула Улитка.

— Ну, я пошла, — поднялась я, — там проснулись… наверное.

— Кто?

— Ну, ребёнок.

— Какой ребёнок? У тебя что, ребёнок?!

— Он не мой.

— Немой?

Я подумала: может, я сплю? Что за бесконечный цирк с конями? То есть с козлами… Кстати, а соблазнительно наврать, что у меня ребёнок. Нет, хуже: у нас с Дроботенко ребёнок, и поэтому я его пытаюсь отмазать. А главное — в эту дурь Улитка небось и поверит. Класс.

— Сестра Андрюшина, я с ней сижу, — объяснила я.

— Зачем? Они тебе деньги платят?

— Просто так сижу. Потому что я её люблю.

— Можно подумать, я всех ненавижу, — пробурчала Улитка. — Ладно, Лиза. Ну, просто пойми меня. Мне ведь обидно, когда меня… как это сказать?

— Используют? То есть пользуются добротой? Я понимаю. Но, знаете, зато про вас только хорошее в классе говорят. Потому что знают, что к вам можно за помощью обратиться.

— Ладно, психолог, — улыбнулась Улитка, — иди домой, поздно. Разберёмся мы с журналом. А у тебя папа правда детский писатель? Принесла бы что-нибудь, прочли бы в классе.

— Но папа… Хотя ладно. Я постараюсь.

— Спасибо. Слушай, а ты… кулебяку не хочешь случайно?

Я совсем не хотела. Но и обижать Улитку тоже не хотела. Поэтому согласилась взять кусок с собой. А пока она отрезала и заворачивала его в фольгу, я спросила осторожно:

— А вы… знаете, что у вас на футболке написано?

— Это не моя, дочкина, она из Испании привезла, а что?

— Не очень приличная надпись. Честно. Извините, что я сказала.

— Да ладно, — отмахнулась она, — кто поймёт-то.

— Ну вот я поняла… Или испанцы какие-нибудь… Вдруг встретите.

— Хорошо, — засмеялась она, — в Испанию я в ней не поеду. Хотя я туда и так не собираюсь.

— Вы не обиделись? — уточнила я.

— Нет. Приятно, что кто-то заботится обо мне. Хорошая ты девочка, Лиза. Твои родители должны тобой гордиться.

Когда я вышла на улицу, то достала телефон и кинула папе эсэмэску. «Всё прошло отлично. Классная простит его, если я принесу от тебя новый рассказ для детей. Напишешь, а? Потом с мамой передашь. Целую. М-П».

А потом всё-таки развернула кулебяку и откусила кусочек. Вкусная она была, хоть и горелая.

Чтобы закончить эту историю, скажу сразу: на следующий день Улитка вернула журнал на место, но по школе разнеслось, конечно, что в учительской было неладно — то ли спёрли туфли химички, то ли Ломоносову приклеили накладные ресницы (бюст стоял на учительском холодильнике). То ли украли журнал, но это вряд ли.

Андрюша, которого я в тот вечер нашла крепко спящим на коврике у кровати сестры, поклялся мне, что не подойдёт больше к Фоксу, и в доказательство уничтожил всю кулебяку.

После физики Алаша громко предложил Фоксу «разобраться с Дроботом», но тот отмахнулся: «Потом!», и я немного успокоилась.

А главная новость была такая: утром, передав Кьяру Татьяне, я обнаружила в мобильном ответ от папы. Он написал: «Вы с мамой можете приехать вдвоём в следующую субботу».

Тюрьма не была похожа на тюрьму. Ну, в смысле, такую, как в мультиках и книжках рисуют. Решётки на окнах, люди в полосатых пижамах… То есть пижамы, может, и полосатые, я не видела ещё ТЕХ людей, но внешне тюрьма напоминала что-то другое… Что-то знакомое. Из моей прошлой жизни.