Я бросилась к нему на шею, но тут вбежала мама и возмутилась:

— Что ты тут стоишь! Все давно своих встречают, а ты?! Телек смотришь?! Иди за сумками с Лизкой!

Мне стало ужасно стыдно, что она такое говорит, они же не виделись несколько недель, а он со мной — несколько месяцев, и, когда мы выскочили в коридор за сумками, я, передразнивая маму, сказала:

— Надо же, безобразие! Ты лодырь! Здоровенный мужчина — и без работы! Конечно, его надо пристроить!

Папа засмеялся, закрыв рукой глаза.

— Может, кому-то говорят: «Здравствуй, любимый, здравствуй, дорогой», но мы ведь идём другим путём, — продолжала я. — Сидит бездельник, телек смотрит, лучше бы сумки пошёл таскать.

Папа всё трясся от смеха, беззвучно, тёр при этом глаза, словно хотел спать, а потом я снова вцепилась в него и заплакала.

— Я хочу, — всхлипывала я, — хочу, чтобы ты опять дома за компьютером сидел.

— Я тоже хочу, — проговорил он шёпотом в мои волосы, — а что делать-то… Ну, ничего… ничего… ничего…

Наконец я оторвалась от него, и мы пошли за сумками, моё лицо было залито слезами, и все, кто шёл навстречу, разглядывали меня, но мне, честно, было плевать.

Когда мы вернулись, мама тоже обняла папу, как старого друга, и они улыбнулись, глядя друг другу в глаза, и я вдруг подумала, что они невероятно подходят друг другу: они две половинки монеты, две половинки дурацких красных сердец, которые продают в газетных киосках под день святого Валентина, две тапочки, две лыжи, две варежки, два глаза, Юг и Север, — и что у них нет сюси-пуси, они два товарища, крепко и на всю жизнь связанных друг с другом.

— Фу, — сказала я, — терпеть ваши нежности не могу! Пойду-ка руки помою!

— Ничего там не трогай, — сказала мама вслед, — там сплошные бактерии!

— Сказала она своей трёхлетней дочери, — добавил папа, и мы все засмеялись.

Мама убежала жарить яичницу на общую кухню. А я вскрыла пакетик с копчёной рыбой и дала его папе.

— Не испортить бы аппетит, — сказал папа, но всё-таки взял кусочек, и я тоже взяла, потому что была жутко голодная, и так, кусочек за кусочком, мы съели весь пакетик, и мне стало стыдно, что я объедаю папу, на что папа, грустно усмехнувшись, сказал, что мама притащила еды на полк солдат, и она всё равно останется. Сегодня он ещё поест, а завтра ему кусок в глотку не полезет, потому что послезавтра ему возвращаться ОБРАТНО.

— Тебя там не обижают? — задала я тихо свой главный вопрос. Папа уставился на свои ногти.

— Да нет, — сказал он, — возраст уважают. По имени-отчеству называют.

Я вспомнила, как в коридоре один из ЭТИХ ребят обратился к папе по отчеству: «Что, гости у тебя?» В моём сознании всё никак не склеивалось то, что есть люди в форме, и они — ЭТИ. А есть мой папа, и он к ЭТИМ не принадлежит. Он же невиновен, мы знаем. Может, тогда и среди ЭТИХ есть невиновные… И об этом знают только их родственники, а государство им не поверило.

«А если, — обожгла меня мысль, — и я когда-нибудь буду невиновной, а меня посадят вот сюда, к ЭТИМ? И кто-то посмотрит на меня и подумает: „Ага, она ЭТА“». Ужасные мысли были, что и говорить…

Прибежала мама со сковородкой такой яичницы, какую я в жизни не видела, — как на картинке. На островке белка — идеальный кружочек желтка, чуть подёрнутый плёнкой, но видно, что жидкий внутри, то есть можно хлеб макать, что папа быстренько и сделал. А потом сказал, что батон для него — лакомство. Зэки сами пекут хлеб, он серый и внутри сырой, его невозможно есть, а я всё пыталась представить, что это за хлеб, и не могла.

Мама показала мне на кружок яичницы, но я почему-то не смогла даже вилку в руки взять, а папа сидел, и ел-ел, и скоро съел всё, а мама меня отругала, сказала, что у нас много еды. И придётся её отдать другим. Она действительно кучу всего на стол поставила: и колбасу, и сыр, и овощи, и мясо, и сосиски, и даже баночку красной икры. И я тогда взяла бутерброд и огурец и принялась за них — конечно, голодная была. Но есть всё равно было стыдно, потому что получалось, что я отбираю у людей, для которых батон — лакомство.

А мама сказала, что мне, выходит, других жальче, чем её, потому что она всё это на своём горбу пёрла, и ей приятно, что я съем, а не чужие.

Мы с папой посмеялись над горбом, потом папа сказал маме, что она его спасительница, и стал рассказывать, что у них три раза в день тошнотворная каша-баланда, которую они едят только в обед.

— Утром бутерброд с кофе, а вечером — хлопья, — сказал он, наливая себе газировки, той самой, к которой прицепилась тётка в форме и босоножках, — ух… газировочка… Сто лет не пил! Хлопья, в общем, завариваем и кидаем туда тушёнку. И так каждый день. Меня от хлопьев этих тошнит уже.