Медленно, медленно… вниз, вниз…

Надо вспомнить какое-нибудь длинное стихотворение. «Союз нерушимый республик свободных…» Нет. «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я… Глубокая еще дымилась рана… по капле кровь сочилася моя…»

Господи, что это стукнуло в ноги снизу, содрогнув всё тело?! Неужели земля?! Да, это она. Качается. Ползет то вверх, то вниз, как лифт.

Но почему так больно в правой голени?

Ковыляя, как сошедший с лошади, Хрустов доплелся до вагончика первого участка, где лежала его сменная одежда. Ладонь — тоже правая — словно ножом порезана. Снял ватные брюки — на коленях засохли коричневые пятна, лиловеют синяки. Правая нога подламывается. «Неужто перелом?!»

Снял с гвоздя сумку с красным крестом, йода не оказалось, замотал бинтом колени и правую руку. Его мутило. И радости никакой уже не было…

Сел в автобус и увидел через сиденье от себя Бойцова.

— Ну как? — хрипло спросил Хрустов. — Там все нормально?

Алексей не ответил.

— Что же ты, фокусник, любимец богов, Маяковский наш доморощенный, бригадиру своему не отвечаешь? — криво улыбнулся Хрустов. — А я все-таки слазил. На скале трепещет красный флаг. Выкрашен моей кровью!

— Смотрю на тебя… — угрюмо отвечал Бойцов, — смотрю и думаю… болтун ты, Лёва. Хоть и бригадиром тебя поставили. Честную девушку с места поднял… за тридевять земель приехала… с матерью простилась… сватам отказала… из-за тебя! Она ведь там шелк облагораживала! Тебе не понять.

«Неужели у него с ней не получается? — вновь засветилась надежда у Хрустова. — Неужто она передо мной „кино“ гонит? Может, любит, а?»

— И я из-за тебя… судьбу поломал… Чтоб тебе песец язык откусил!

— Не матерись, — повеселел Хрустов, хоть и ныло избитое тело. — Я член Совета дружины стройки. Сейчас вот свистну, — он достал из кармана милицейский свисток с горошинкой, — и живо тебя в кутузку — и фиг ты в ближайшие полгода свою Ангару увидишь. И Таню… В-в-в! — В автобусе трясло, Хрустов, скуля, гладил больную ногу. — Если уж ругаться, то ближе к технике. Например, «аэродромомать».

Но местный поэт не понимал юмора. Он упрямо твердил, обернувшись со своего сиденья к Хрустову:

— Ночей не спит… плачет… по маме тоскует. Погоди, они тебе еще глаза выцарапают! И я добавлю!

«Кто они? С мамой? Мама приехала?!»

— Тихо, дядя, — грустно ответил Хрустов. — Не надо. Хотите вызвать на дуэль — киньте перчатку. А поскольку перчаток в магазинах нет… дуэль отменяется. — Хрустов, страдая, поднялся. — Приехали. Что Пушкин-то говорил? То-то.

— Дурак ты! — пихнул его в плечо Бойцов и пошел к выходу.

Но, поскольку Хрустов взвыл от боли, Бойцов остановился.

— Больше не толкайся. Хочешь помочь своему бригадиру? — спросил хладнокровно Хрустов. И подал левую руку. — Спасибо. Я еле иду… у меня ноги перебиты… чуть жив остался.

Они сошли с автобуса, побрели в сторону общежитий.

— А вот теперь… фокусник… хочешь меня ударить? Ну — ударь! Вот сюда! — Хрустов остановился и показал пальцем на щеку. Может быть, и в самом деле ему стало бы легче, если бы Алексей ударил. Но эта просьба на Бойцова оказала странное действие — он опустил глаза и зашагал вон.

— Да ну вас всех!.. — только и бросил.

— То-то, — вздохнул Хрустов. — На своего «бугра»! На своего отца! Где же оркестр? Кто бы посмотрел на мои бинты? Где эта гордячка? Где Танечка? В-в! Как нога болит!.. Неужели перелом? Это было бы замечательно… месяц-два — на костылях!

Он дошутился. Нога к утру опухла. Друзья известили Туровского, он посодействовал — и Льва повезли в районную больницу, в Колебалово-Заколебалово. Там сделали ретгненовский снимок, врач потрогал ногу — и наложил гипс.

— У вас в кости трещина, молодой человек, также сбит мениск. Я бы не советовал вам еще раз упасть. Подержите ногу в покое хотя бы неделю.

Но уже через сутки Хрустов, вместо того, чтобы лежать в общежитии, с утра приехал в котлован — показаться.

Ковыляя на костылях по стройке, как пират Сильвер, он постанывал, но был счастлив, что все его жалеют. А когда возле штаба увидел Телегину, даже перепугался. Она шла навстречу ему, не глядя на него, лицо потемнело, как у туркменки, — может быть, от тревоги за него, Хрустова, — глаза запали. А может быть, отчаялась, замуж вышла, и в этом тоже Хрустов виноват. Одета она была сегодня необычно, безвкусно — в чернокрасную с розами шаль, мужскую куртку и женские рваные сапожки. Хрустов тупо уставился на нее, округлив глаза, повиснув на костылях.

— Телегина, ты чего?.. — пробормотал он.

— А-а, это ты-ы, Хрустов? — язвительно обрадовалась Телегина, и Лева с ужасом увидел, что и губы у нее крашены, и родинка на щеке появилась. — Наконец, я тебя нашла! Думаю, чё Танька тебя прячет? Не трогай, говорит, человек пострадал… А мне без разницы! Ты зачем же девку обманул, паразит? Вот я еще с Васильевым поговорю! Он снимет тебя с бригадирства!

«Это не Таня, — наконец, дошло до перепуганного Хрустова. — Это ее сестра, Верка! Таня же говорила о ней. И Алеша намекнул». Он попятился и упал, гремя костылями, и неловко вскочил. Вера, бегая вокруг, что-то кричала, зло усмехаясь, и тут появилась из-за вагончика Таня, она была прежней, томной и грустной, в красной каске, она властно схватила Веру за руку и потащила прочь с необычайной силой, удивившей Хрустова: