Я пообещала Х[ристиану] на пути к дому, что мы как-нибудь вытащим Лелю в театр или ресторан и что он еще сможет с ней встречаться. Но при первой же попытке она показала полную беспомощность перед своим мужем. Мы сговорились вчетвером идти в Этнографический театр смотреть обряд русской крестьянской свадьбы. Посмотрели, померзли в холодном театре, потом решили пойти пить кофе на «Крышу». Нет! Ни за что, — моя Леля даже не пошла домой пешком, а поехала одну остановку в трамвае, так она боялась встретить на улице кого-нибудь.

Х[ристиан] проводил ее до трамвая, дальше она не позволила, а мы со Львом поднялись на «Крышу», взяв с Х[ристиана] слово, что он придёт тоже. И тут составилась за нашим столиком странная компания: Лев, Х[ристиан], Саша Хрыпов и Анатолий, который тоже должен был быть в театре, но не смог. Я танцевала по очереди с ними и шепнула Х[ристиану]: какое это странное ощущение видеть всех зараз за одним столом. Впрочем, это со мной бывало и раньше довольно часто. Ощущение не из приятных.

Саша незадолго перед этим принес мне в «Асторию» поэму, посвященную мне, — «После смерти», и ждал ответа, я не помню, что я ему отвечала. Мне было не до него. Анатолий тут же на глазах напился, присаживаясь поминутно к столику каких-то моряков. Мы скоро ушли втроем с Х[ристианом]. Он проводил нас до Садовой и простился, выразив пожелание встречаться еще в том же составе. Анатолий писал Нат[алье] Александровне, лежавшей в это время в больнице с воспалением брюшины: «Наконец, удостоился видеть вашего X…» Так и не состоялось больше встречи в «той же компании».

Много раз я уговаривала Лелю, соблазняла её безопасностью и удобством различных комбинаций, но она каждый раз уклонялась под разными предлогами. Это было очень досадно. Единственная приятельница, которой я доверяла в полной мере, — была чрезмерно осторожна [441] .

Время приближалось к Новому году. «Астория» готовилась к грандиозной встрече, я готовилась к скромной встрече со Львом дома или в «Европейской». Я купила шампанского, фруктов, заказала торт в «Астории», припасла коньяку и лимонов для «Тодди» [442] . Но, оказалось, что под Новый год я буду занята. В первый раз в жизни я встречала Новый год не так, как хотела. Я открывала бутылки с шампанским и наливала в чужие бокалы. Правда, мои гости были очень милы, они пили за мое здоровье, но я стояла перед ними в белой блузке и кружевном передничке и ждала приказаний.

Я работала до 7 утра. Было невероятное количество народа, танцевать было невозможно, в 3-х залах «Астории» творилось что-то, не поддающееся описанию. Лев, как паинька, брал ванну, когда я позвонила домой, чтобы его поздравить. А в 7 часов вечера я снова должна была быть на месте и работать до 3-х. Это меня, наконец, разозлило.

1-го был последний вечер, когда я вышла на работу [443] . Второе января 1932 года было последним днем моей фактической семейной жизни. С этого дня, вернее с этой ночи, когда я вернулась от своих московских приятелей, все полетело к черту. Слегка навеселе и в самом добродушном расположении духа я вернулась домой часов в 10 вечера. Заглянула в нашу комнату — темно и тихо. Я разделась в передней и вернулась в одной рубашке, чтобы сразу лечь спать — я наутро должна была дежурить. Навстречу поднимается Лев; я сразу поняла, что он пьян. Он выпил коньяк, бывший у нас про запас для «Тодди».

Слово за слово, мы договорились черт знает до чего. Он стал одеваться под градом мелких предметов, которые я в него запускала, не сходя с места. Потом вышел в переднюю надеть пальто и заявил заплетающимся языком, что уходит, совсем уходит. Меня разозлила его расплывшаяся физиономия, его пьяные слезы, весь этот вид беспозвоночного созданья. Я схватила его за галстук и швырнула к окну, он своей головой продавил стекло. Я разбила ему в кровь нос и глаз и вытолкала за дверь. Тяжело дыша и смеясь, я присела на диван и тут впервые почувствовала, что нам, в сущности, нечего вместе делать, что прожить целую жизнь нам вместе невозможно, а ждать, чтобы все шло своим порядком, т. е. все хуже и хуже — чего ради?

Лев вернулся с лестницы и заявил, что не в состоянии идти, свалился и тут же заснул. Я провозилась с ним целую ночь, его рвало, у него болела голова, я меняла ему компрессы, раздела и уложила. Через пару часов он пришел в себя и спросил, что случилось? К моему сожалению, он ничего не помнил с момента, как пошел одеваться в переднюю. Только распухший нос и громадный кровоподтёк на белке глаза говорили ему о том, что произошло. Потом он опять погрузился в беспамятство, и я сидела около него и на досуге подводила итоги нашей совместной жизни. Результатом этих размышлении было то, что я в первый раз не вышла на работу, известив по телефону, что отказываюсь от службы по личным причинам. Один из «сумасшедших старцев», с которым я говорила, выразил глубокое сожаление по этому поводу.

С этой поры всё пошло по-новому. Я бросилась всеми помыслами к моему ребенку, который скучал, почти не видя. Занялась домом, покупкой дров, большой уборкой и т. д. Лев продолжал существовать тут же у меня под боком, но я перестала с ним считаться и не замечала его присутствия. Мои заботы о нём сводились к чашке кофе утром, ужину — вечером. Свои приходы и уходы я перестала согласовывать с его свободным временем. Когда он, провожая меня в переднюю, спрашивал, когда я вернусь, я пожимала плечами и отвечала: когда захочется.

Иногда не ночевала дома, а у Доры или Лёли. Тогда он: висел на телефоне и вызванивал меня по всем знакомым. Понемногу мое пребывание дома становилось всё мучительнее. Слезы, упрёки, иногда насилие, в тех случаях, когда я против его желания стремилась уйти из дому. Раньше у меня не было от него секретов. Я говорила, куда иду, зачем, скоро ли вернусь. Теперь я замкнулась совершенно, чувствовала себя несчастной и бездомной. Около этого времени, встретив Х[ристиана|, я согласилась снова встречаться с ним. Я чувствовала себя в силах быть ровной, спокойной, не доставлять ему неприятностей своей экспансивностью, которая его пугала.