— Почему Один был так жесток к Харальду, что позволил ему так долго мучиться старостью? — спросил Олава Трюггвасон, изо всех сил тянувшийся вверх, стараясь рассмотреть происходящее, возвращая далёкие праздничные воспоминания детства.

— Харальд не был в старости немощным, он погиб в бою! — ответил за Олава какой-то мужик с широкой рыжей бородой, стоявшие с ним недобро осмотрели гостей.

— Ну надо же! — с вызовом ответил Волчий Хвост. Стоявшие рядом мужики уже окидывади взглядами стать Ульвхалли, будто прикидывая, каков он будет в драке. Добрыня пихнул его локтем: не задирайся, здесь, как и на Руси, наглость даже от гостя терпеть не будут.

— Вон Эйрик, к Йостейну подошёл! — Олав-ярл протянул руку, указывая на конунга, но Владимир не успел его рассмотреть: сотни глоток звали к Одину, праздник был открыт.

Казавшийся большим снаружи покой, где пировал конунг, оказался настоящей большой палатой. Свет лился отовсюду: от развешанных по стенам факелов, что с шипением бросали горячие смолистые капли в бочонки с водой, до витых свечей в блестящих бронзовых стоянцах. На лавках — полавочники с шитыми травами отрывками из героических сказаний, на стенах ненавязчивым разбросом развешано оружие. Больше для красоты, чем для хвастовства.

В полупьяной сутолоке слуги ловко ухитрялись рассаживать гостей за столы согласно чинам. Владимир оказался между двумя Олавами. Оба были сыновьями конунгов — покойного Трюггви и здравствующего Эйрика. Это было хорошим знаком — его не отсадили к простым ярлам. Владимир теперь смог близко рассмотреть свейского конунга: могутного телом, белого лицом, с высокими «умными» залысинами. За показной весёлостью Эйрик проявлял пристальное внимание к гостям, цепляясь глазами к каждому, будто оценивая его дружелюбие к дому конунга. Тем временем столы обносили большим рогом, в который вместился целый бочонок пива. Рог окован серебром с вычеканенными на нём рунами. Обычай был похож на словенский, когда торжественный пир обносили чарой. Кто-то говорил; рослый худощавый свей сказал вису, которую все одобрили.

От многообразия новых лиц в голове была карусель. Владимир устал запоминать новые имена, голоса хмелели и становились громче. Князь понял, что привлечь внимание конунга, разделившееся на пирующих, не удастся, и стал разглядывать гостей. Напротив сидели два странных гостя, которые общались в основном друг с другом, иногда бросая в сторону какую-нибудь шутку. Один из них был поистине великанского роста, почти не притрагивался к пиву, тщательно вглядывался в гостей, особенно в самых шумных, будто ждал подвоха. Второй, наоборот, бросал сочные куски свинины в рот, будто в печку, обильно запивая их пивом. Тучный, с золотистыми, как у большинства свеев, будто тронутыми солнцем, волосами. Ввалившиеся, за толстыми щеками, глаза пропадали совсем, когда он смеялся; тело подпрыгивало, как пивной бочонок, и, казалось, лавка под ним сломается. Но приметил их Владимир после того, как Олав Эйриксон сердито огрызнулся, когда они ему что-то сказали, между тем как его отец явно пытался им угодить, то и дело давая слугам распоряжения, чтобы те меняли пустые тарели да подливали пиво. Владимир спросил Трюггвасона по-славянски:

— Кто это?

Трюггвасон чуть вздрогнул. Он был погружён в свои мысли, охватив высокую резную деревянную чашу. Олав был сумрачен и не говорил с начала пира. Владимир знал уже о людях Хакона, правителя Норэгр, который проведал о том, что Олав жив, и теперь звал его к себе. Люди те находились на пиру, поглядывали на Олава, улыбались, поднимая чары. Владимиру ещё не удалось переговорить с Трюггвасоном, но он чувствовал, что Олав не очень хочет знаться с этими людьми.

— Чего? — переспросил Трюггвасон, возвращаясь из своих мыслей. В палате уже позвали гудошников и начинался плясовой разброд. Кто-то с рогом в руках, пьяно цепляясь за стены и бродящих гостей, лез к кому-то обниматься, кого-то, уже вусмерть упившегося, волокли прочь. За него ответил невесть как оказавшийся неподалёку муж в распахнутом, крытом дорогой цареградской парчой опашне, с прилежно расчёсанной пшеничной бородой.

— Эти двое — хёвдинги йомсвикингов, — молвил он по-славянски, наклоняясь к уху Владимира. — Тот, длинный, зовётся Торкелем Высоким, а его толстого товарища зовут Буи. Эйрик хочет переманить их от Стьюбьёрна, но у него это не получится.

— Зачем конунгу простые хёвдинги? — пожал плечами Трюггвасон. Владимир не слышал, ему ответил подошедший, но ответ он додумал сам: за хёвдингами пойдёт много доблестных викингов, потому и сидят они близ конунга — честь им оказана. Теперь князь понимал, почему Торкель осторожен и натянут как тетива: он не доверял Эйрику, отравившему своего брата.

— А ты кто сам есть? — услышал Владимир вопрос Трюггвасона к словоохотливому мужу.

— Меня зовут Славомир. Я боярин князя Бурислава и рад знакомству с тобой, Олав, сын Трюггви.

— Ты знаешь меня?

Владимир не стал обращать внимание на Олава-и Славомира — пусть договариваются, о чём хотят. Хмель тяжелил голову, пир перерастал в рёв глоток, привыкших перекрикивать шум моря и звон битвы. Несмотря на то что на пиру был объявлен конунгов мир, кое-кто уже хватал кого-то за грудки, их растаскивали сильные гридни. Около конунга толкались какие-то люди, смеялись, осушали рога за его здоровье, там же были Добрыня и Олав-ярл. «Не он мне нужен, а хёвдинги, что приведут с собой людей». Владимир мотнул головой, подавив желание обойти, а то и вовсе перелезть стол и подсесть к Торкелю с Буи. «Не время!» — одёрнул себя. Йомсвикинги недолго сидели, почти следом за ними ушёл Владимир, не без труда найдя дом, в котором предстояло спать.

На следующий день играли в мяч. За городом расчистили большое поле, было много смеха и криков. Выделявшийся из всех Буи Толстый, несмотря на тучное большое тело, быстро и ловко передвигался, а те, кто не раз бывал в битвах, понимал, как опасен был Буи в бою. Владимир с Олавом бегали среди прочих на лыжах наперегонки. Трюггвасон далеко обошёл соперников; Владимир, пришедший следом, переводя дыхание, сказал Олаву:

— Если бы ты вчера выпил бы столько же пива, как я, тебе не удалось бы меня обойти.