— Не велено пускать, тебе говорят.

С досады Подберезкин улегся на солому и стал раздумывать, как бы устроить побег, а перед тем повидать Наташу? Если попадется подходящий часовой и останется та же свобода, что у него была все эти дни, то уйти было бы не трудно: не хватало только одежды — в шинели немецкой бежать было рискованно. Надежда была, что кто-нибудь из партизан зазевается и оставит свою одежду у костра Но его могли не сегодня-завтра перевести в другое место; надо было спешить Не повидав Наташи, не простившись с ней, он не хотел, однако, уходить, хотя она и сама предупредила его.

Рябой парень, наконец, ушел; сменил его Стуков, уже стоявший раз на посту у землянки в первый вечер, — живой, непоседливый парень, с трудом несший постовую службу. Он сам, видно со скуки, растворил дверь в землянку, посмотрел на Подберезкина и сказал.

— Не было беды, тебя, урода, взяли. Ребята сегодня победу празднуют, а я с тобой цацкайся.

Он отвернулся, сел на пень и стал крутить цыгарку.

Под вечер лагерь наполнился новыми людьми с подводами; большинство были красноармейцы с винтовками, с автоматами; появилось также несколько баб и молодых девок. На берегу зажгли костры, и по шуму, по крикам Подберезкин понял, что день был удачный, — немцы, вероятно, потерпели поражение. Голоса становились шумнее и шумнее, уже пели песни.

Часовой сидел и роптал Позднее к нему подсел другой партизан, тоже молодой парень, в одной гимнастерке с расстегнутым воротом, с красным пьяным лицом, всё время блаженно улыбавшийся.

— Стуков, друг милый, — кричал он. — Вина седни отбили целый поезд, хоть залейся. Бабы все пьянехоньки.

Стуков сплюнул.

— А ты поставь. Что пьяного-то играешь.

— А и поставлю, для друга ничего не жалею, вином, говорю, хоть залейся.

Он исчез и минут через пять вновь появился с начатой бутылкой коньяку.

— Видал! Раньше, говорят, один царь пил этого сорту.

Он налил коньяку в кружку. Стуков залпом опорожнил ее до дна, достал из кармана сухарь, понюхал и заел.

— Ничего вино, как есть, — пробирает.

И через минуту продолжал:

— И как раз мне, сироте — ни маковой росинки не досталось. Днем в походе не был, а сейчас вот на посту сторожи. А Настька там?

— Настька там — веселая. Пляшет, груди трясутся, что кутята в мешке. Ах, хороша девка, что печь жаркая! Ребята и то уже смекают, как бы ее в кусты взять. И пойдет — девка, что кобыла, — на всякого жеребца ржет.

— Анютка — гулящая девка, — продолжал Стуков.

— Анютка — она те полк вынесет. Но тоже с толком надо — сходишь к бабе, а потом всю жизнь майся, за одно-то за удовольствие.

Они выпили еще по кружке, и Стуков явно захмелел. Поведя глазами, он вдруг заметил пленного и на мгновение остолбенел, потом схватил ружье и закричал пьяно:

— У, зараза, убью… Весь вечер из-за тебя, басурмана, тут майся!

— А ты припри колышком дверь, куда он уйдет. Кругом лагерь, наши, некуда ему уйти. А винта в мох зарой. Утром возьмешь. Командир сам пьяной.

На радость корнета партизаны захлопнули дверь и стали что-то прилаживать снаружи. Повозившись недолго, потолкав дверь, оба, по-видимому, ушли, ибо у землянки совсем стихло. А шум в лагере усиливался, непрерывно играли на гармонии, нестройные голоса подхватывали песню, но быстро смолкали, всё покрывал хохот и громкий женский визг. Полежав немного, корнет подошел наощупь к двери и попробовал ее открыть; вначале дверь не поддавалась; надавив плечом посильнее, он всё-таки приоткрыл ее на узенькую щель; снаружи было еще сравнительно светло. Если бежать, то надо было, конечно, сегодня, когда они все там пили; только как перед тем повидать Наташу?.. Прежде всего надо было выждать темноты. Смутно он надеялся, что, может быть, в темноте Наташа как-нибудь проявит себя. Весь день корнет не ел, но голода и теперь не чувствовал; тело было напряжено, словно пронизано током. Иногда у двери раздавался шорох, он вскакивал в испуге, что постовой вернулся, и в надежде — не Наташа ли? Прошло так, по его мнению, около часу; снова приотворив дверь, он увидел, что снаружи уже стемнело Можно было уходить Наташа, очевидно, не могла или не хотела появляться. Присев на нару, он посидел немного, по старому обычаю, перед дорогой, подумал и собрался уже вставать Но к землянке кто-то тихо подошел, ощупал дверь; он слышал с замиранием сердца, как быстро двигались руки. — Кто это мог быть? Потом вдруг легко постучали.

— Wer ist da? — спросил он негромко.

— Андрей Николаевич, это я, — отвечал Наташин голос. — Вы один?

— Да, — отвечал он шопотом.

Опять наступило молчание. Слышно было только, как работали ее пальцы. Через мгновение дверь приотворилась, и тень Наташи возникла на пороге.

— Вам нужно бежать! — начала она быстрым шопотом: — Сегодня, немедля. Завтра вас хотят перевести в тыл. Я вам принесла шинель, — продолжала она, раздеваясь. — И пилотку. Переоденьтесь… Скорее, скорее… — торопила она.

Он машинально послушался, скинул немецкую шинель, надел другую, всё молча, не зная еще, что сказать.

— Готовы? — спросила Наташа. — В кармане там немного провизии.

— Спасибо, но идемте вместе, мы пройдем заграницу. Я был бы счастлив, Наташа!..

Она засмеялась:

— Не говорите глупостей. И скорее, что называется, — без сантиментов! Дайте, я вас обниму на дорогу.

Корнет ощутил ее лицо поблизости, ее дыхание, блеснули ее глаза, губы, руки ее обвились вокруг его тела.