Это мерзким образом проявилось, когда Китченер в пятницу, 2 сентября 1898 г., встретил в Омдурмане отряд халифа, наряженный в белые бурнусы. С нечеловеческой смелостью «группа шоколадно-смуглых людей на верблюдах кремового цвета» [1217] бросилась в атаку на винтовки, «Максимы» и артиллерию Китченера. Их всех порубили, словно солому. Был один момент, когда Китченер даже стал кричать: «Прекратите огонь! Прекратите огонь! Прекратите огонь! О, какая ужасная потеря боеприпасов!» [1218]

Погибло меньше пятидесяти британцев и египтян, но насчитывалось 11 000 трупов дервишей. Возможно, это была пятая часть армии халифа. Они покрывали поле брани, «равно распределившись по акрам и акрам земли» [1219] . Еще хуже то, что многих раненых или пристрелили, или оставили умирать.

Уинстон Черчилль осудил эту «бесчеловечную бойню» [1220] , а гуманисты в Англии осудили империю, которую создали и которой управляют с такой жестокостью. Британцы в Африке, как римляне в Британии (согласно словам Тацита) сотворили дикость, назвав это миром. (В Бербере, словно в подтверждение аналогии, Китченер устроил что-то типа «римского триумфа» [1221] , выехав перед побежденным и избитым кнутом эмиром, который был закован в кандалы).

Но адъютант Китченера и сын Солсбери, лорд Эдвард Сесил, говорил за многих, когда объявил: сочувствие дервишам, «животным» — это вздор [1222] .

Военные корреспонденты считали, что Омдурман заслуживает квазибожественного наказания. «Вонь от этой гнусности поднималась к небу для оправдания нашей мести» [1223] .

От суровой критики и осуждения королевы, которая взывала к добродетельности и богоугодным поступкам, отмахнуться было сложнее. Она сама получила большую часть трофеев Омдурмана [1224] , но была шокирована, услышав, что сардар снес гробницу религиозного лидера Махди с помощью снарядов, сбросив кости в Нил. Китченер объяснил эти акты осквернения попытками выжечь националистический культ и избавиться от его магического воздействия. Но его еще больше ругали за его план сделать питейную чашу из черепа Махди. (Позднее генерал Реджинальд Уингейт проделал это с черепом халифа, но более осмотрительно, не привлекая такого внимания) [1225] .

Черчилль не поверил заявлению Китченера о том, что тот отправил череп Махди назад для захоронения в Судан в канистре из-под керосина. Он сказал, что в канистре могло находиться все, что угодно, возможно бутерброды с ветчиной.

Однако Китченер не получил ничего, кроме похвал, после тактичного решения вопроса с майором Жаном-Батистом Маршаном. Героический переход последнего из Конго для предъявления претензий своей страны на Ниле привел к тому, что Франция и Англия оказались на грани войны.

Признано, что у Китченера имелись канонерские лодки и штыки, а у Маршана — только велосипед с толстыми шинами и флаг. Даже древко флага треснуло, когда он пытался установить его в Фашоде. Во время вежливой конфронтации с Китченером Маршан был «полностью изолирован на местности, где встречались лишь обломки камней, среди которых живут скорпионы» [1226] .

Зато Китченер мог поддерживать связь с Лондоном по телеграфному кабелю, который проходил по дну Нила.

Франция потерпела неизбежное поражение в том, о чем Блант говорил, как о «стычке между двумя разбойниками с большой дороги из-за захваченного кошелька» [1227] . Маршан отступил, а Судан стал англо-египетским кондоминиумом. Так была добавлена еще одна аномалия к региону и империи. Однако имел значение британский контроль, который не обеспечивался средствами осторожной дипломатии. Он достигался, если процитировать характерный для Черчилля вывод, через самый значимый триумф, которого когда-либо добивались оружием науки над варварством.

Так получилось, что Черчилль испытывал странно смешанные чувства относительно победы. Он испытывал возбуждение оттого, что принял участие в последней крупной кавалерийской атаке британской армии. Но имелось и разочарование, поскольку 21-й уланский полк не понес достаточного количества потерь, чтобы битва считалась по-настоящему исторической.

Черчилль радовался, что цивилизация наступает на варварство, но оправдывал использование пуль «дум-дум». Он говорил, что сдающиеся в плен дервиши не имеют права на милосердие и снисхождение [1228] , но обвинял Китченера в том, что тот призывал свои войска «смотреть на врагов, как на паразитов, недостойных того, чтобы жить» [1229] .

Важнее то, что Черчилль тоже испытывал двойственное отношение к самой империи в то время, когда она стала «позитивной интоксикацией» [1230] . Сражение при Омдурмане не только стало местью за Гордона. Оно санкционировало борьбу Британии за тропическую Африку; но и обеспечило сказочный финал бриллиантовому юбилею королевы Виктории (шестьдесят лет на троне) в 1897 г.

В тот год Черчилль, закончив чтение Гиббона и Уинвуда Рида, а также поучаствовав в сражениях на северо-западной границе, вдохновился и пропитался странной смесью долгосрочного исторического фатализма и краткосрочного эволюционного оптимизма. Он полагал, что цивилизации обречены на упадок, а имперская энтропия неизбежна. По пути домой Черчилль остановился у Капитолия в Риме и погрузился в мрачные размышления Гиббона об упадке и разрушении Британской империи.