Он осознавал ответственность Великобритании перед миром и воплощал «старое римское качество — значимость» [1429] . Он постоянно писал, никогда не останавливаясь, чтобы подумать, и как-то раз послал жене письмо на ста страницах. Керзон говорил высокопарно, напыщенно, хотя (как заметил один друг) его слова всегда были слишком большими для его мыслей.

«Он говорил словами Гиббона, — утверждал лорд Дабернон, — а отдавал приказы языком, который не опозорил бы Цицерона, обращающегося к римскому Сенату… "Горничная, широко раскройте оконные створки", "Лакей, добавьте топлива в огонь"» [1430] .

Когда он стал вице-королем в Индии в 1899 г., как раз перед своим сороковым днем рождения, Керзон одинаково повелительно и властно вел себя со всеми индусами, независимо от их ранга. Он относился к принцам, как к группе необразованных и неуправляемых школьников, которых нужно дисциплинировать ради их же блага. Они же должны были испытывать благоговейный трепет от утверждения им власти.

В качестве эпиграфа для своей книги «Британское правительство в Индии» Керзон выбрал обращение, которое использовал еще один покоритель Дели, Тамерлан, к турецкому преемнику римских императоров в Константинополе. В цитате Гиббона оно звучит следующим образом: «Разве вы не знаете, что крупнейшая часть Азии подчиняется нашему оружию и нашим законам? Что наши неуязвимые силы простираются от одного моря до другого?

Что земные монархи выстраиваются в очередь перед нашими воротами? И что мы заставили саму фортуну наблюдать за процветанием нашей империи?» [1431]

Но, хотя Керзон являлся теневым монархом того, что, как он надеялся, станет тысячелетним правлением, вице-король сохранял сомнения Гиббона насчет того, продержится ли это самое правление хотя бы сто лет.

Керзон признавал рост национального самосознания, которое «никогда не сможет полностью смириться с чужеземным правлением». Он повторял банальность о том, что индусы скорее предпочтут свое собственное плохое правление хорошему британскому. И лорд нацелился «отложить давно желаемый день предоставления свободы», отказав Конгрессу в том, чего тот страстно желал. Это была «больная мозоль, которой можно не дать никогда зажить, раздражая ее» [1432] .

Если напряженная работа была критерием, то администрация Керзона соответствовала его возвышенным стремлениям. Его существование в роли вице-короля представляло собой «бесконечный тайфун долга» [1433] . Если перефразировать «Тайме», он пристрастился к правлению так, как другие к выпивке [1434] .

Керзон неустанно и напряженно трудился (и постоянно жалел себя и жаловался), чтобы в некоторой степени обеспечить Индию правосудием, реформами и общественным благосостоянием. Вице-король фактически реконструировал правление, развивая торговлю, улучшая коммуникации, проведя ирригационные меры, избавляя людей от голода, распространяя образование, усиливая оборону, увеличивая безопасность и эффективность в целом.

Керзон стал столь же непопулярен в белом сообществе, как Рипон (и изначально был популярен у индусов). Дело в том, что он осуждал случаи расового насилия со стороны британских солдат и гражданских лиц. Вице-король выступал против эксплуатации Индии «в стиле Шейлока» [1435] , писал в Уайт-холл так, словно был правителем иностранной державы. Он восстановил Тадж-Махал и другие памятники, нацеливаясь построить, по его выражению, золотой мост между «Востоком и Западом», который не снесут даже бурные потоки времени.

В Калькутте Керзон стал инициатором строительства собственной версии Тадж-Махала в форме мемориала Виктории — белой мраморной Валгаллы британско-индийских героев (некоторые из которых были одеты в тоги) с королевой в центре. Он проектировался, чтобы обессмертить британское правление. Как и сады на северной оконечности майдана, который Керзон перепроектировал в форме «Юнион Джека», мемориал предназначался для стимуляции имперского патриотизма.

Но с этой задачей Керзон не мог справиться — во многом потому, что пытался править в одиночестве. Он не мог делегировать власть, тратил энергию на мелочи: сам вел счета при ведении домашнего хозяйства, критиковал пунктуацию и одежду подчиненных, жаловался на голубиный помет в Государственной библиотеке Калькутты и состояние львиной клетки в зоопарке. Вице-король запретил работу европейских барменш и официанток в Индии, чтобы они не подрывали престиж белых. Он организовывал все детали зала и торжественного приема в Дели в 1903 г. в честь коронации короля Эдуарда — «ширину дорожки, образец резьбы, цвет штукатурки» [1436] , вплоть до продажи индийских артефактов через агентство Томаса Кука. Этот экстравагантный торжественный праздник стал известен, как «Керзонация» [1437] и являлся еще одной попыткой ослепить предположительно поддающиеся влиянию массы. Образованные индусы посчитали его «управлением через развлечения» [1438] .

Лично и политически Керзон одновременно являлся непреклонным и снисходительным. Его чисто выбритое лицо казалось высеченной скульптором маской патриция. Он физически держался отчужденно, холодно и замкнуто — отчасти из-за необходимости носить стальной корсет из-за болей в спине. (У него был искривлен позвоночник, и Гарольд Николсон говорил, что вице-король двигался так, словно нес собственный паланкин).

Керзон держался столь же отстраненно и в социальном плане (повторяя манеру Уэлсли). После восстания сипаев олимпийский характер британского правления лучше всего символизировался регулярными летними миграциями правительства в деревню Сим-ла в Гималаях. Эта прохладная «Капуя в горах» [1439] , как ее называл Керзон, стала более доступной в его время благодаря строительству узкоколейной железнодорожной ветки из Калки. Она стоила свыше 1 миллиона фунтов стерлингов и была поразительным инженерным достижением, включая две мили виадуков и 107 туннелей. Путь всего за шесть часов преодолевал пыхтящий паровоз, который Р.А. Батлер окрестил «маленьким большим поездом» [1440] .

Однако летняя столица Индии была также далека, как и опасна — группа вилл, отдаленно напоминающих Танбридж-Уэллс, стояла на краю склона. Создавалось впечатление, что они вот-вот сорвутся. «Немыслимая даль» — таков был вердикт архитектора Эдвина Лутьенса о ветхой станции с оловянной крышей, стоявшей на горе. Он высказал предположение, что ее могли бы построить умные обезьяны, которых «следует пристрелить, если они снова попробуют сделать что-то подобное» [1441] .