В общем, в бега, в горы пошли сорок три человека, шестеро из которых раненые. Старлея оставили. Обнял я его, обещал родным сообщить, что и как. Если дойдем, конечно. Дал ему гранату. А что делать? Парень в грудь и в живот был ранен. Шансов донести его — никаких. Других раненых перевязали, как могли, уже на ходу. На ближайшую гору поднялись, спускаться начали, в лес вошли. И тогда только далекий взрыв гранаты услышали. Я позже, уже с зоны, письмо родителям старлея написал, как, мол, и где их сын погиб. Сначала из СИЗО писал, но оттуда мои письма не доходили…

Мы по лесу — то вверх, то вниз по горам. Потом к ручью какому-то спустились и по нему пошли. Дождь перестал. До темноты привал не делали, даже когда раненые идти не могли, тащили их на себе по очереди. Наконец остановились. Штыками веток нарубили, костер развели и вокруг него, тоже по очереди, грелись и обсыхали. С рассветом отправил я в разные стороны ребят на разведку. Но когда они вернулись, все равно непонятно было, где мы. Но двинулись дальше — на север. Ведь там Россия, значит, мимо не пройдем. К полудню на окраину какого-то села вышли. Заходить в него не стали: техники на улицах не видно, следовательно, наших там нет.

Четыре дня мы так крутились. Сил мало уже оставалось. Утром пятого дня начали движение и почти сразу на шоссе наткнулись. Легли в кустах придорожных, наблюдаем. Ждем, когда машина какая пойдет. Где война? Идет ли она? Ничего неизвестно. Тихо вокруг. В плену-то когда были, чечены говорили, что федералов мочат со страшной силой, мол, почти всю Чечню освободили. Нет машин — пустая дорога.

Когда солнце поднялось, ослик с тележкой показался, девочка его ведет. Послал я солдатика к ней, но тот вернулся ни с чем: ребенок не понимает по-русски… Еще через пару часов снова девочка показалась, только уже с другой стороны. И не одна. Рядом с ней шагал Шамиль. Идет, положив на плечо автомат, и улыбается. Не дошли они метров тридцать до нас и остановились. Девочка ему рукой показала на кусты, за которыми мы лежали. И тут мы заметили, что идти некуда: нас обложили, с трех сторон на нас надвигались плотной цепью чечены. Один путь — через дорогу, но и там наверняка ждут. Иначе не стал бы Шамиль так показываться.

Будь мы все вооружены, может, и отбились бы, а у нас всего двенадцать автоматов на всех и патронов по полтора рожка на ствол, в лучшем случае. И все же мы рискнули. Первыми пошли те, кто с оружием, чтобы следовавшие за ними смогли автомат подобрать, когда товарища убьют. А я к Шамилю двинул. Руку с пистолетом вскинул, прицеливаюсь, чтобы девочку не зацепить. А наглый парень продолжает улыбаться — прижимая к себе ребенка. Я в голову ему целил. И тут по мне очередь… Тогда я выстрелил. Дважды. Шамиль упал. Побежал, чтобы его добить, но девочка навстречу кинулась, вцепилась в меня, орет. Пока я ее от себя оторвал, Шамиль вскочил и убежал, хромая. Я выстрелил — попал в спину. Но его бронежилет спас, как потом выяснилось.

А вокруг такая стрельба! Лупит сотня автоматов, не меньше. Обернулся — на дороге тела наших лежат. Кто-то еще перебегает дорогу, падает. Ну, я туда же… Мне наперерез чечены. Видимо, хотели меня живым взять: как-никак денег стою. Бросил гранату в них — и в лес…

Прорвались только мы трое.

Через двое суток наткнулись на другую дорогу. По ней как раз шла колонна нашей бронетехники, и нас подобрали. Привезли в село, где мотострелковая часть стояла. Сидим у большого шатра, в котором столовая личного состава. Гречневой кашей пахнет, а у нас голова от голода кружится. Солдаты уже поужинали, наряд столы протирал. Я не выдержал, зашел и попросил, чтобы хлеба хоть дали. Вручили пайку на всех и чайник с остатками чуть теплого чая. Хорошо, думаю, наконец кошмар закончился. Семью скоро увижу.

Вскоре прислали за мной. Привели в палатку командования. За столом развалился генерал-майор. Тот навстречу мне даже не встал. А ведь мы хорошо знакомы были — в Москве в академии оба учились, только он на курс младше был. В общежитии наши комнаты рядом были, и жены дружили, и дети. Праздники всегда вместе, и вообще.

— Здравствуй, Толя, — говорю я.

А генерал молчит. Лицо у него красное. И коньяком пахнет в палатке. А еще больше одеколоном дорогим.

— Не узнал? — спрашиваю.

— Какой я тебе Толя? — шипит он. И на крик с ходу: — Сука продажная! Как ты смеешь меня по имени называть? Присяге изменил!

Я понять ничего не могу: перепил, что ли?

Но тут в палатку вводят двоих. Первым вошел старик, у которого нас держали в подвале, а за ним Шамиль с перевязанной башкой.

Генерал на меня показывает.

— Этот?

— Да, да, — отвечает старик, — тот самый полковник Белов, который во главе банды мародеров ворвался в наше мирное село, грабил, убивал и бесчинствовал. Он стрелял в моего младшего сына и тяжело ранил его, одно ухо отстрелил.

Старик подошел ко мне и плюнул мне в лицо.

— Будь ты проклят, шакал!

Генерал еще больше взбесился, за пистолет хватается. А те двое стоят и улыбаются.

Я бывшему однокашнику показываю ладони, которые содраны от работы до кровавых мозолей.

— Посмотри, — говорю, — Толя! Я на этих уродов горбатился полтора года. Рабом у них был. Глянь на меня: похож я на мародера?

А на мне лохмотья висят, ботинки бечевкой зашнурованы, и весу во мне не девяносто пять, как прежде, а семьдесят кило. Но кабан в генеральских погонах в истерике бьется.