Михась, который не понаслышке знал о воинской дисциплине, развернулся к невидовцам и замахал руками, словно распугивал ворон.

– Ну, че буркала выкатили? Расходимся, расходимся.

– Klein moment, – остановил его Фляйшауэр, вспомнив что-то. – Wer ist f"ur die Sendung verantwortlich? [14]

По толпе пронесся опасливый шепот.

– Доигрался Тимоха со своим радивом.

– Щас его прямо тут и оприходуют.

Галина вцепилась в рукав Тимофея мертвой хваткой и даже слегка повисла на муже, словно от грядущего горя у нее уже подкосились ноги.

– Не ходи, Тима, – взмолилась она. – Убьют ведь.

– Да ведь и так узнают, – с досадой вырвал он локоть из цепких пальцев жены и вышел к лейтенанту.

– Радио устанавливал я, – тихо, но твердо сказал он, видимо, чувствуя себя в данный момент Галилеем перед судом святой инквизиции.

– Sehr gut, – кивнул Фляйшауэр. – Machen Sie’s so weiter [15] .

И пожал потрясенному Тимофею руку.

На следующее утро Фролов с Никитиным явились в комендатуру. Причина вызова была им ясна – в списке местных они не значились, а значит, были на подозрении. Но как отвести от себя эти подозрения, а главное, не слишком замараться сотрудничеством с оккупационными войсками, Фролов пока не знал. Больше всего ему хотелось, чтобы все это оказалось дурным сном и он снова очутился в Вариной постели. Именно в постели. Там он чувствовал себя почему-то защищенным. Как ребенок в утробе матери. Он уже готов был простить Варе любые связи и измены, лишь бы она была рядом. Но рядом был Никитин, и замена эта была явно не равноценной.

Фляйшауэр сидел за столом и писал отчет. Русские географические названия давались ему с трудом, и он злился, шлепая одну ошибку за другой. Шнайдер сидел на диване с русско-немецким словарем и выписывал себе всякие неизвестные ему выражения. Иногда они вяло спорили. Шнайдер считал, что в данных обстоятельствах не стоит дожидаться соединения танковых и прочих частей, а надо двигаться вперед. Фляйшауэр напирал на приказ, который нарушать не собирался. Спор был бессмысленным, поскольку Шнайдер прекрасно знал, что лейтенант нарушать приказ не будет.

В разгар спора на пороге появились Фролов с Никитиным.

– Кто такие? – спросил Фляйшауэр безо всякой эмоциональной окраски.

– Мы – кинематографисты, – сказал Фролов и покосился на висевшую за спиной лейтенанта карту военных действий, утыканную красными флажками. – Я – режиссер, это – оператор. Приехали из Минска снимать документальное кино.

Уточнять, что кино должно было прославлять сталинскую коллективизацию, не стал.

– О! – неожиданно обрадовался Фляйшауэр. – Я люблю кино.

– Я тоже, – сказал почему-то Никитин. Лишенная смысла фраза прозвучала глупо и как-то мрачно.

– А что вы сняли? – поинтересовался лейтенант. – Есть известные фильмы?

– Да нет, – замялся Фролов, отодвигая оператора локтем. – Видите ли, мы, собственно, здесь не живем. Наша машина, увы, не на ходу – шины порезаны. Но нам бы очень хотелось вернуться в Минск.

– Зачем? – удивился Фляйшауэр. – Минск уже фактически немецкая территория. Какая ж разница?

– Да, но у нас там родственники.

– Понимаю, – задумчиво сказал лейтенант и печально посмотрел на стену, где висел портрет Гитлера, словно это и был его единственный ближайший родственник, и лейтенанта это огорчало. Затем вернулся взглядом к кинематографистам.

– Послушайте, я сам из интеллигентной семьи. Мои родители – музыканты. И я очень уважаю людей искусства.

– Я тоже, – снова ни к селу, ни к городу сказал Никитин, как будто ему очень хотелось поучаствовать в диалоге. На сей раз реплика прозвучала не просто мрачно, а как-то даже угрожающе.

– Я хочу сказать, что немецкая власть пришла сюда надолго, – проигнорировал комментарий оператора лейтенант. – Может, навсегда.

Тут он переглянулся со Шнайдером и поправился, убрав сомнительное «может».

– Навсегда. Примите это как данность. И потому скажите честно, без боязни – свободны ли в СССР люди искусства?

Вопрос застал Фролова врасплох. Честность честностью, но он слишком хорошо знал, чем такая честность окончилась для многих его коллег. А пришла ли немецкая власть надолго, это еще бабушка надвое сказала. Сегодня пришла, завтра ушла, а где-то будет записано, что такой-то такой-то критиковал советскую власть. До войны подобные вопросы назывались провокацией.