– Какой еще сосны?

– Это и есть самая главная примета. Высоченная сосна – торчит, как гвоздь, посреди болот. Кривая только немного. Ее отовсюду видать. Если на нее из деревни идти, выйдешь на большак. А если с большака к ней двигать, то мимо деревни не промахнешься. От нее если пойти, то и церковь видна. Смекаешь?

– Смекаю, смекаю, – отмахнулся Фролов. – А вещи?

– Да хер с вещами. Война же. Или ты думаешь, что нас в Минске кто-то с фильмом о колхозе «Ленинский» дожидается? Там наверняка уже всю студию эвакуировали.

– А может, не будем торопиться? Может, притворимся, что будем снимать фильм? Получим машину, технику, нас выпустят, а мы фюить – и на Родину?

– Фюить – и в гроб, – мрачно сказал Никитин. – Пока мы будем притворяться, фронт уйдет еще на десятки, а то и сотни километров вперед. Его потом и на самолете не догонишь. Еще неизвестно, сколько вся эта волокита с фильмом займет времени. Может, месяц, может, год. И что? Ждать, пока хер не отвалится? И если честно, то хрень это какая-то. Сам подумай, ну, кому здесь нужно, чтоб мы какое-то кино снимали? Этот лейтенант на всю голову ебанутый, я тебе точно говорю. Я ебанутых за версту чую. Нет, делать ноги надо. И чем быстрее, тем лучше. Да бляха-муха! Че я тебя вообще уговариваю? Ты же не хочешь к своим прорываться!

– Да нет, – принялся оправдываться Фролов. – Очень хочу. Но…

Фролов попытался вспомнить, какие у него были контраргументы, однако на язык неожиданно выполз идиотский вопрос.

– А как же Серафима?

– А что Серафима? – пожал плечами Никитин. – Серафиму с собой возьму.

– Здрасьте, пожалуйста, – опешил Фролов. – А Ляльку не хочешь захватить, чтоб веселее было?

– Ляльку не хочу.

– Ну хорошо. А родители Серафимы?

– Да сирота она. Сама приблудная.

– Я не пойму, ты что, влюбился, что ли?

– А тебе-то что? – буркнул оператор. – Может, и влюбился.

– Может, ты и жениться надумал?

– Может, и надумал. Лучше скажи, ты когти рвать будешь или здесь торчать собираешься?

Фролов потер переносицу.

– Слушай, давай хотя бы подстрахуемся. Мы же ничего не теряем. Я отнесу заявку и спрошу, сколько займет ответ. Если месяц, рвем хоть сегодня вечером. Если неделю, ждем. Так нам доверия будет больше, если сцапают.

– Так уж и больше, – хмыкнул Никитин. – Лейтенант тоже не дурак. Думаешь, он каждому твоему слову поверит. Приставит к нам по паре солдат – и что?

– Между прочим, это было бы даже лучше.

– С чего это?

– Если мы с собой пару солдат захватим, нас точно никуда не сошлют.

– Да ты, Александр Георгич, я смотрю, храбрец, каких поискать. Солдат обезоруживать голыми руками собираешься.

– Да это как выйдет, – смутился Фролов. – Попытка – не пытка. Зато если немца хоть одного приведем, то могут и медаль повесить.

– Ага, сначала медаль. А затем нас. Вместе с медалями.

Фролов решил больше не возражать, в конце концов Никитин прав – Фролов только из малодушия оттягивает принятие решения. Не так часто он оказывался перед столь серьезным выбором. Обычно Фролов ждал, пока все само собой рассосется. И даже, когда пятнадцать лет назад врач объявил ему, что у его матери запущенный туберкулез, он наивно и одновременно жалостливо спросил: «А может, рассосется?» Врач посмотрел на него, как на законченного идиота.

– Некоторые болезни, молодой человек, – назидательно сказал он, глядя на Фролова поверх старомодного пенсне, – не рассасываются. Рассасывается только жизнь. И то только тогда, когда приходит смерть.

Врач был явно любителем афоризмов.

Наверное, эту фразу можно было бы применить и к данной ситуации. «Рассосалось» бы только в том случае, если б лейтенанта и все его отделение скосила какая-нибудь болотная лихорадка, а Красная армия перешла бы в наступление. Но это вряд ли. Слишком много «если бы, да кабы».

Фролов стал вспоминать, приходилось ли ему ранее принимать столь рискованные решения, и ничего не вспомнил. Может, и вправду только из-за малодушия. Ведь последствия любого поступка непредсказуемы. Каждый может оказаться фатальным. Но ведь тогда невозможно понять и природу поступка – хороший он или злой. Но ведь и несовершение поступка иногда поступок. И тоже неясно, какой.

– Послушай, Федор, – неожиданно обратился он к Никитину. – А является ли несовершение дурного поступка хорошим поступком?

– В каком смысле? – нахмурился Никитин, который терпеть не мог пустые философствования.

– В прямом. С точки зрения логики, скорее да. Ведь мы подразумеваем, что нам хотелось совершить что-то дурное, но мы удержались, так?

– Ну, – неуверенно промычал Никитин.

– Ну например, тебя страшно кто-то раздражает, и ты хочешь дать ему в глаз, но ты удерживаешься. То есть сдерживаешь нехороший порыв. Разве не благородно?

– Не знаю, – пожал плечами оператор, вспомнив, что когда-то очень хотел набить морду соседу по студенческому общежитию и всю жизнь жалел, что не набил.