— Как ты? — спросила она.

Ванька не знал, что сказать.

— Ангел сказал, что ты теперь тру эмо, потому что знаешь, что такое предательство, — сказала она и тоже замолчала. Ванька умирал, слушая, как она дышит в трубку. — Ты меня прости, Видимка, — выдавила, наконец, она. — Мы с ним целых пять месяцев дружили. Потом он уехал учиться и не писал совсем. И не позвонил ни разу. А теперь вернулся, и…

— Теперь я не нужен, — закончил фразу Ванька и сбросил вызов.

«Прыгай! — звала бездна. — Ты нужен мне». Холодный воздух был упругим, как во снах, в которых он летал. На мгновение показалось, что если он сделает шаг, то не упадет вниз, а взлетит. Улетит от всех. И тогда они увидят! Они вспомнят о нем, пожалеют…

От того, что он долго смотрел вниз, закружилась голова. Бездна вдруг надвинулась так быстро, точно хотела вцепиться в него. Ванька испугался, сделал шаг назад и быстро сел на крытую рубероидом крышу, чтобы не потерять равновесие. В глазах зарябило, и картинка вдруг раздвоилась. Ванька помотал головой, но видение не исчезло — вот он один на пустой крыше, а вот он же сидит в какой-то комнате в окружении каких-то непонятных людей, серых, точно выцветшие тени или призраки. И все они смотрят на него, точно чего-то ждут.

Ванька вдруг утратил ощущение реальности, не в силах понять, где он. Попытался встать, но голова кружилась все сильнее, точно его несло на карусели. В глаза полезли красные мушки, мешая смотреть. Ванька попытался смахнуть их, но руки и ноги вдруг стали словно чужими. Он завалился на бок и отключился.

Минут через десять из подъезда шестнадцатиэтажки вышел тринадцатилетний голубоглазый паренек с длинной черной челкой, закрывающей пол-лица. Он огляделся, нашел неподалеку огромную лужу и принялся рассматривать свое отражение, потом ощупал лицо, руки, одежду, изучил содержимое карманов. С одной стороны, он казался таким же, как и сотни других мальчишек его возраста, но если внимательно приглядеться, можно было заметить, легкую рябь, точно парень был не настоящим человеком, а лишь изображением, искусной объемной голограммой. Но рядом не было никого, чтобы обратить на это внимание. Налюбовавшись на свое отражение в луже, мальчишка довольно засмеялся, сунул руки в карманы и пошел к автобусной остановке.

В призрачной, мутной, точно заполненной густым утренним туманом, комнате, в окружении выцветших призраков, которые хохотали и тыкали пальцами, сидел настоящий Ванька Гордеев, пока странный паренек в Ванькином обличье шагал к нему домой.

Глеб, оставшись один, первым делом отшвырнул простыню, которой был накрыт. Обнаружил, что лежит в кровати совершенно голый. Метнулся к шкафу, торопливо распахнул дверцу, боясь, что сейчас вернется мама или Ванька… И оказался по колено в котятах. Ругаясь сквозь зубы, он кое-как затолкал плоды сновидений под кровать, выудил домашние шорты и с облегчением оделся. Вышел на кухню.

Мама смела голубые осколки в совок и выбросила в мусорное ведро.

— Зачем ты встал, сынок. Я бы тебе сейчас все принесла.

— Мама! Ты сама лежи — вон, вид совсем больной! Чего ты со мной сидишь?

— Кто ухаживать-то за вами будет? Ванька опять на улицу сбежал, баламут. Ты бы поговорил с ним, Глебушка, что-то он сам не свой в последнее время. Беспокоюсь я за него.

— Да чего ему сделается? Поговорю-поговорю, не беспокойся. Иди болей!

Выпроводив маму с кухни, Глеб взял самую большую кружку, до краев наполнил холодной водой из-под крана и осушил в три глотка. Потом наполнил еще раз и выпил медленно, смакуя каждый глоток. Со стуком опустил кружку на столешницу, и некоторое время прислушивался к себе. Ледяная вода стекла по пищеводу и провалилась в желудок, немедленно взорвавшийся отчаянным чувством голода.

Глеб распахнул дверцу холодильника, жадным взглядом окинул полупустые полки. Полбатона вареной колбасы, масло, майонез, маринованные огурчики в банке… Разложив добычу на столешнице и присовокупив к ней черствый батон, Глеб дрожащими от нетерпения руками соорудил три гигантских многослойных бутерброда. Не в силах донести вожделенную пищу до стола, он открыл рот и впился в сырно-колбасно-булочную башню.

Первый бутер исчез за пять секунд. Стало чуть легче. Глеб все-таки уселся за стол и даже совершил еще одну ходку к холодильнику, чтобы налить кружку молока. Приканчивая третий шедевр кулинарного искусства, он услышал шаги. Скосил глаза поверх волн майонеза с вкраплениями маринованных огурчиков и увидел в дверях маму.

Не имея возможности разговаривать — рот был плотно забит бутербродом — Глеб вопросительно мотнул головой.

— Не лежится мне, — пояснила мама. — Думала, ты есть захочешь, надо приготовить чего-нибудь. А ты уже сам разобрался. Ну, все равно — надо Нику кормить, лекарства им с папой дать.

Глеб мутными от сытости глазами понаблюдал, как мама ходит по кухне, хлопает дверцами шкафчиков, гремит кастрюлькам. Мелькнула пристыженная мысль, что он, здоровый, сидит, а больная мама суетится. «Сейчас, — пообещал себе Глеб. — Пять минут полежу и сам все сделаю…». Додумывал он уже по дороге в свою комнату, где упал на кровать и отключился, не долетев до подушки.

В черном прямоугольнике окна висел тонкий серпик нарождающегося месяца. Тишина в квартире. Ночь. Глеб обвел глазами комнату — порядок, все на своих местах, пол твердый, обои нормального цвета. Ванька похрапывает в своей кровати. Глеб сел. Один крохотный котенок — резиновый брелок для ключей — сиротливо валялся возле кровати. Рядом почему-то возвышалась небольшая кучка песка.

Глеб шагнул к столу, щелкнул выключателем светильника. Бросил взгляд на часы — двадцать три сорок пять. Побродил по квартире, убедился, что все спят. Постоял у раскрытого холодильника. Аппетит, придавленный мега-бутербродами, не подавал признаков жизни. Спать тоже не хотелось. Не зная чем бы заняться, Глеб присел на диван в гостиной и лениво защелкал кнопками телевизионного пульта.