— Какая ты добрая!

Януш обнял Теклу и поцеловал ее в сморщенные щеки. Потом помчался в свою комнату. Генрик сидел все в той же позе.

— Едем, — сказал Януш, — едем. Теклюня дала мне деньги. Весь мир у наших ног…

— На целую педелю! — подхватил Генрик. — Ну, собирай манатки.

На вокзале была неимоверная давка. Только что выстроенный зал кишел пассажирами. Преобладала избранная публика, модно одетая, с шикарными чемоданами.

— Смотри, сливки общества улепетывают, — указывая на эти чемоданы, сказал Генрик.

Поезд на Закопане был набит до отказа. Пассажиры влезали в вагоны через окна с выбитыми стеклами, а кое-кто, воспользовавшись теплой погодой, устроился на буферных площадках и на крышах.

— Уж который год человечество путешествует таким вот образом, — философически заметил Генрик, когда они с разочарованными лицами проходили вдоль переполненных вагонов.

— И сколько лет еще будет так путешествовать… — отозвался Януш.

Но им повезло. В одном из головных вагонов они заметили высокую тормозную площадку, на которую нужно было взбираться по лестнице. Заглянули внутрь — площадка была пуста, но дверь оказалась закрытой. Тогда они обошли вокруг паровоза и заглянули с противоположной стороны; там дверь подалась. Площадка была тесная, вдвоем они едва умещались на ней, но к стене была прибита лавка, на которой немедленно улегся Генрик. Януш присел рядом. Свет вокзальных фонарей еле-еле проникал сюда, но все же освещал их лица — они будто фосфоресцировали в синем полумраке летней ночи. Белые и черные клубы пара и дыма из стоящего рядом паровоза временами заволакивали окошко. Никто не тревожил их здесь. Через каких-нибудь полчаса раздался заливистый свисток и поезд тяжело тронул с места.

Януш пытался объяснить Генрику, какие чувства испытывает он всякий раз, когда слышит протяжные гудки паровозов, но вскоре убедился, как трудно втолковать это человеку, не понимающему, о чем идет речь. Слова оказались слишком бедны. Генрику это надоело, Януш махнул рукой, и они заговорили о другом. В синеватой дымке ночи проплывали за окном деревья, станционные постройки, освещенные фонарями белые стены, неожиданно открывался кусок неба, усеянный звездами. А потом поля, плоские, ровные, бесконечные.

— А ведь я, по правде говоря, совсем не знаю Польшу, — сказал Януш. — Никогда не был ни в Закопане, ни даже в Кракове.

— Ну что ж, — зевнул Генрик. — польша… маленькая страна, маленький народ… ничего особенного… все обыденное.

— Нет, — возразил Януш, — для меня здесь много открытий. Я ведь все это знал только по книгам. И теперь все здесь кажется мне экзотичным. Только Варшаву я знал. И ты, конечно, прав: по сравнению с Россией здесь все мельче и ограниченнее. Тесно мне здесь.

— Привыкнешь, — сказал Генрик, — мне ведь тоже все тут кажется иным после Киева, где я провел два года.

— А ты, собственно, из каких мест? — спросил Януш. — Смешно, но я до сих пор ничего не знаю о тебе.

— Нечем было хвалиться. Из Лодзи я. Точнее, из-под Лодзи. Ты даже не представляешь, как незаметно лодзинские окраины переходят в самую настоящую деревню. Есть там такая речушка Мощеница. И пруды. У отца в тех местах была мельница. Наверно, и сейчас есть, я ведь с пятнадцатого года ничего не знаю о своей семье…

— Почему?

— Отец отрекся от меня, когда я уехал в академию. Летом четырнадцатого года мы с профессором Павлицким реставрировали церковь под Киевом. Там, как ты знаешь, я и остался, а потом все закружилось…

— Ты, наверно, чувствуешь себя одиноким в Варшаве?

— Как тебе сказать, кое-какие друзья у меня есть. Рисовали вместе…

Поезд мерно постукивал, неспешно катясь по направлению к Скерневицам. Януш смотрел в окошко, за которым изредка проносились сверкающие снопики искр.

— Да, страна не из красивых, — сказал Генрик. — Под Краковом местность поживописнее, но и там живут бедно.

— Вот это хуже всего, — прошептал Януш, — нужда страшная.

— Что ж делать? Мир не изменишь.

— Как знать? Может, и удалось бы все изменить, если бы очень захотеть…

— Хотеть-то можно, а как за это взяться?

— Вот этого я как раз не знаю. И не знаю, сумел ли бы я взяться. Я вот люблю читать стихи…

Генрик засмеялся:

— Боюсь, что ты любишь писать их.

— Стихами тоже мир не переделаешь, — уклончиво ответил Януш.

Генрик опять засмеялся.

— Вы посмотрите, какой великий реформатор нашелся.

— Но ты ведь тоже хочешь хорошо рисовать.

— Живопись — это совсем другое.

— Наверно. Но мне кажется, что все это основано на каком-то недоразумении, на какой-то лжи.

— Что значит — все это?

— Ну, все. Вся эта Польша.

— Но, но! — умерил Генрик его пыл. — Прошу полегче.

— Нет, это так, наверняка. Ты посмотри, вокруг огромный мир, широкий, высокий, бездонный. И где-то в нем небольшая точка. Разве может она уцелеть, существовать, сохраниться? Со всех сторон волны. А вот если бы в мире царила некая истина…