— Ах, боже, — запричитала Кошекова, — а ты ведь хотел дочь…

— Что ты! Ерунда. Сын, второй сын. Будешь ему крестной, а назовем его Анджеем.

— Анджеем? Почему?

— Откуда я знаю, почему? Анджей — и точка! Знаешь… я гораздо больше взволнован, чем в первый раз. Не могу передать тебе. Оля сегодня была такая милая, мы ходили в театр… ну, и как только вернулись домой, тотчас же…

— Хорошенькое «тотчас», уже пять часов, — с укором заметила Кошекова.

— Пять? Ах да, ты извини… я разбудил тебя. Но знаешь, я так счастлив…

Он повесил трубку. В столовой уже собрались и Ройская, и тетя Михася, и панна Романа, и служанка Шимановской.

Акушерка открыла дверь и кивнула ему. Он вошел. Оля лежала бледная, но улыбалась, одеяло все так же было натянуто до подбородка. Она молчала. Голомбек поцеловал ее в лоб.

На кресле в углу спальни лежал какой-то сверток из простынь и одеяла, и оттуда раздавались слабые звуки: не то кто-то пофыркивал, не то шмыгал носом. Франтишек подошел поближе и увидел маленькое красное личико, которое морщилось и недовольно фыркало, словно котенок.

Франтишек склонился над младенцем.

— Что, сынуля, — сказал он, очень растроганный, — не нравится тебе этот мир? Чихаешь на все? Да?

Со щеки Голомбека скатилась капля и, упав на серое одеяло, расплылась небольшим темным пятнышком.

На первый взгляд жизнь в особняке на Брацкой текла мирно и безмятежно, с положенными интервалами между завтраками и ужинами. Ни старая, ни молодая княгини не доставляли никому особых хлопот, они вели довольно тихий образ жизни. Мадемуазель Потелиос тоже была особой вполне покладистой. Но параллельно с этой спокойной рекой бежал другой поток, куда более кипучий и заметный. Это была жизнь челяди: панны Теклы, кухарки, горничной Дорци, дворника Михала и слуги Станислава. Спокойная жизнь населяла просторные и пустые апартаменты, буйная гнездилась в маленьких комнатках, светелках, сенцах. Станислав ютился в крохотной каморке под лестницей. Входили в нее из большого холла, а единственное круглое оконце глядело во двор. В каморке стояла койка, застланная старым одеялом, маленький стол с зеркальцем, у которого ежедневно брился Станислав, один стул — вот и все. Больше ничего бы там не поместилось, да Станислав больше ни в чем и не нуждался. Единственный недостаток этого жилья заключался в том, что туда трудно было добраться. Сын Станислава, Янек, вынужден был сперва подниматься наверх, в кухню, а затем проскальзывать к отцу вниз, по главной лестнице, так, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Правда, лестница почти всегда пустовала, но известный риск все же был. Великолепная лестница из красного дерева была покрыта красным ковром, прижатым к ступеням блестящими прутьями. Отец Янека время от времени чистил эти прутья серой тряпкой и порошком, то и дело поплевывая на тряпку. По вечерам на лестнице горела единственная тусклая лампочка. При ее свете висевшие на дверях портьеры и большой гобелен, свисавший сверху, с балюстрады, выглядели очень странно. На гобелене были изображены Лот со своими дочерьми и жена Лота, превращаемая в соляной столп, на фоне пылающего Содома, а на переднем плане — молодой дубок, кусты под ним и забредшая туда овца. Янек всегда с восхищением рассматривал этот ковер и, твердо убедившись в том, что на лестнице никого нет, останавливался на некоторое время перед изображением Лота. Станислав знал из господских разговоров цену этому гобелену, знал, что он французской работы, и по-своему объяснял это сыну:

— Сделана эта штука где-то под Парижем, чертовски дорогая. И зачем ей тут висеть? Только пыль собирает!

Янек возмущался таким отношением отца к прекрасному гобелену. Великолепие особняка Билинских не столько поражало его, сколько восхищало. Найти общий язык с отцом было трудно: во время войны отец был на Украине, юноша рос без него. И к возвращению старика в Варшаву у Янека уже сложился свой мир, свои убеждения. Янек с матерью и младшими членами семьи жил на Вроньей и вечерами заходил к отцу; не столько из привязанности, сколько затем, чтобы выпросить немного денег для матери, а уж если говорить правду, то главным образом ради того, чтобы, направляясь в отцовскую каморку, пройти по этой изумительной лестнице. Янеку было восемнадцать лет, и уже целый год парень работал в котельном отделении на заводе, поэтому отцовские нравоучения он пропускал мимо ушей, зато любил задержаться на кухне, чтобы поболтать с панной Теклой, Дорцей и кухаркой — умной и бывалой бабой.

В тот вечер, когда Билинская со Спыхалой были на спектакле, Янек зашел на кухню и застал там настоящее пиршество. Женщины, сгрудившись у плиты, жарили хворост и сплетничали. Был тут и улан, бывший ординарец князя Станислава Радзивилла, погибшего этой весной. Улан был невысок ростом, но очень красив. Янек подозревал, что улан лишь прикидывается, будто влюблен в Дорцю. Дорця так и увивалась вокруг него, да и остальные женщины благоволили к кавалеру, его приход на кухню обычно вызывал большое оживление. Янеку все это было не по душе, но, честно признаться, он завидовал улану, его внешности и умелому подходу к женщинам.

— Отец у себя? — спросил он у кухарки, которая с помощью длинной деревянной вилки ловко выхватывала из овальной кастрюли с растопленным смальцем шипящий хворост и укладывала его на блюдо. Текла посыпала готовый хворост сахарной пудрой.

— Да сидит там, под лестницей, — недружелюбно взглянув на Янека, буркнула кухарка. Неприязнь эта, впрочем, относилась не к сыну, а к отцу.

— А вы не ходите туда, пан Янек, — крикнула Дорця, — останьтесь с нами. Пан Людвик водки принес.

— Я водку не пью, — угрюмо ответил Янек, но присел к кухонному столу.

— Так я вам и поверил, — рассмеялся улан, — у вас там, на Воле, водка прямо по водосточным трубам течет.

Янек пожал плечами.

— Что-то я не видел там ни водки, ни водосточных труб, — сказал он.

Текла поставила перед юношей тарелочку со свежим хворостом.

— Что у вас здесь нынче, бал, что ли? — спросил Янек, даже не поблагодарив за угощение.

— У нас всегда бал, когда пан Людвик приходит, — вмешалась Дорця.

Людвик тем временем разливал водку в только что вымытые хрустальные рюмки. Кухарка выпила, утерла ладонью губы и закусила кусочком хлеба. К хворосту она и не притронулась, питая глубокое отвращение к блюдам, которые готовила своими руками.

— Дома никого нет? — спросил Янек.

— Молодая в театр пошла, — откликнулась Дорця, — а старуха отправилась на ужин к сестрам-каноничкам.

— Вот как мыши веселятся, когда кошки не боятся, — заметил Людвик.

Янек все же выпил рюмку, съел несколько кусочков хвороста, а потом встал.

— Пойду к отцу, — сказал он.

Он спускался по лестнице неторопливо, зная, что дома никого нет. В который уж раз остановился у гобелена: изображение Лота с дочерьми, как всегда, покорило его; сегодня он мог повнимательней присмотреться к дочерям. Одна из них была вышита серым, другая — розовым. Наконец он постучал в дверь отцовской каморки.