– А ведь верно, – озадаченно вспомнил Олег, – был в Ростове епископ Леонтий.

– Тот, что в церкви лежит? – с трепетом спросил Ярослав. – Чего же ты ждешь, брат?!

– Я ни живым, ни покойникам не верю, – огрызнулся Олег. – Однако если Мстислав еще за Волгой… – убавил он пыл, – так зачем мы в поле зря стоим, мерзнем?

В скором времени над станом, пугая ворон, разнесся рев охрипших на морозе труб. Дружина поворачивала назад, к Ростову.

19

«Изяслав убит! Быть тебе на киевском столе, князь!» Дружинник, выкрикнувший дерзкие слова в горячке боя, пропал бесследно. В памяти осталось только его лицо – неприятное своей наглостью и черными глазами, в которые смотреть – будто в бездну заглядывать. И тянущее душу чувство ожидания – когда? как?

На дружинном мятле везли в город убитого в сече князя. Едущий рядом с Мономахом отец, опечаленный смертью старшего брата, говорит ему: «Видишь, сын, как повернула судьба. Твой теперь Чернигов. А даст Бог, потом и в Киеве вокняжишься». Владимир Всеволодич смотрит на пронзенное копьем тело Изяслава, и ком в горле душит его. Везут на плаще его бездыханного сына Изяслава, чтобы заколотить в гробе и погрести неведомо где, вдали от родительских слез и воздыханий.

«Киевский стол будет твоим, князь». Слова дерзкого кметя повторил печерский инок Никита, недавно прослывший большим знатоком книг и прорицателем. Мономах пришел к нему в пещерный затвор и попросил сказать без утайки, что ждет его. «Мне открыты пути», – оторвавшись от книги, строго молвил чернец, у которого и длинная борода не могла скрыть несолидной юности.

Стены темной пещеры раздались, превратившись в светлые княжьи хоромы. На князя кротко и печально смотрела монахиня. «Не Олег, а ты сыноубийца! Ты виноват в гибели нашего сына. Не говори, что любишь Бога, тогда как брата своего гонишь, потому что твои слова – ложь. Душу свою губишь…»

– Гида… – застонал князь, пробуждаясь от сна.

Владимир сел на ложе, влажном от пота.

– Зачем она так сказала? – сжимая голову кулаками, спросил он и не нашел ответа.

Холопы подали умыться и одеться. Вслед за холопами в почивальню проник тиун с куском бересты в руках, на котором записывал дневные дела.

– На рассвете из Киева приехал новый пискуп для Новгорода Никита, из печерских чернецов. Желаешь ли видеть его, князь?

– Как? Никита? – тряхнул кудрями Мономах. – Желаю и немедленно. Пригласи епископа к трапезе.

И добавил тихо:

– Сон в руку…

Того чернеца, напророчившего ему киевский стол восемнадцать лет назад, он никогда больше не видел, но теперь узнал сразу. Разве что важности в нем поубавилось, а появилась простота во взгляде, и борода более шла этому благообразному зрелому мужу, чем прежнему юнцу. Благословив княжью трапезу, новгородский епископ надломил хлеб и стал есть его маленькими кусочками. Князь, также не любивший сложных застолий, насыщался простой кашей с мясом.

Прежде всего Владимир Всеволодич выспросил у монаха про его епископство. Прежний новгородский владыка помер еще летом, а Никиту успел поставить на кафедру митрополит Ефрем. Новый киевский митрополит Николай хотел было отменить это поставление, а самого Ефрема без промедления понизил в сане – низвел переяславскую митрополию до епископии. Отныне был только один митрополит – всея Руси. Но за Никиту вступился князь Святополк. Многим в Киеве был памятен давний случай. Затворник Никита послал тогдашнему киевскому князю Изяславу свое прорицание: в Новгороде нынче убит-де князь Глеб, скорее отправь, княже, своего сына Святополка на новгородский стол, чтобы не заняли другие.

– Ты, владыко, и мне дал свое предсказание, – произнес Мономах, дивясь тому, что беседа сама легла в нужном направлении.

– Не помню, князь, – качнул головой епископ. – Многим я тогда пустые посулы раздал. Забудь и ты о том, что я тебе наговорил.

– Почему же пустые? – не хотел верить Владимир Всеволодич.

– Потому, князь, что впал я тогда в жестокий соблазн, – покаянно вздохнул Никита. – Юн был и неразумен, не послушал игумена и затворился самовольно в пещере. Думал, будто отражу все бесовские нападения и ни за что не повторю брата Исаакия, пострадавшего в затворе от нечистых духов. Хотел великий подвиг на себя взять, чтобы Бог дал мне дар чудотворения и чтобы сделаться известным среди людей. Когда ты приходил ко мне, то не видел в пещере ангела, под обличьем которого прятался лукавый бес. И никто его не видел, только я один. Но и я видел ангела, а не беса, и потому верил ему. Он же и делал все эти пророчества, которые я оглашал всем приходящим ко мне. А тебе, князь, о чем он сказал?

– Что сяду на киевском столе.

Никита удрученно отложил хлеб.

– Нечистые духи не могут знать будущего, а пророчествуют лишь о том, на что сами подбивают людей. Подбили, к примеру, заволочскую чудь убить новгородского князя Глеба – и тут же сообщили о том мне. А быть ли тебе на киевском столе – в том один Бог волен. Рассуди сам, князь, откуда бесам знать Божью волю?

– Не от одного тебя, владыко, я слышал эти слова, – недоверчиво и раздраженно бросил Мономах, доскребя кашу.

– Не пытай меня, князь, – смиренно попросил епископ. – Слава прозорливца давно от меня отлетела, и слава Богу.

– Как же ты избавился от нее?

– Братия наша печерская, отцы блаженные и богоносные, почуяв неладное, молились за меня. Беса отогнали, а меня из пещеры вынули ослабевшего разумом. Ничего не помнил из того, что было, и даже книжную грамоту забыл напрочь. Едва вновь читать научился. Но с тех пор уж ни на шаг не выходил из послушания отцам и игумену. Вот и епископом не хотел быть – лишь по послушанию принял сан.