Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:
Глава седьмая
Но что же Ваня, наш знакомый? При милой паре другом дома Он стал; дневал и ночевал; Их дом, семья — его утеха; Он скоро к ним и переехал, У друга комнату он снял, Куда привез его Василий, — Его уже отметил я, — Немного скарба, много пыли, Ягдташ и тульских два ружья. Красавец-лаверак Находка, Хвостом помахивая кротко, С Василием (тот принят в дом) Стал третьим Граниных жильцом, Вошел он в двери с Ваней рядом, На Нину пристально взглянул Готовым к преданности взглядом; Знакомясь, руку ей лизнул, Вздохнул и на ковре уснул. Дни замелькали; скоро Нина Супругу подарила сына, Коль не соврать мне — через год; И Нина Ваничку зовет, Конечно, в крестные папаши; И, в выраженьях став живей, — «Священны приказанья ваши!» — Ванюша отвечает ей. Сынишка рос ребенком хилым, Хотя, конечно, очень милым, Как уверяли все вокруг; Завелся было узкий круг Знакомых — дамы, сослуживцы (Охотники до всяких дел, На службе ж — сонные ленивцы); Их Гранин просто не терпел И через силу с ними ладил, Чем очень скоро и отвадил Знакомцев от дверей своих, Заметив: «Проживу без них!» А сам он? О высоком деле Мечты кадетские тускнели; Одни служебные дела Ему судьба его несла; И, относясь к ним педантично, Вставая в шесть, а то и в пять, Он в десять начинал зевать И Нине говорил обычно: «Дружочек, я хочу бай-бай, — Постельку мужу открывай!» Сначала это было мило (И Нина в спальню уходила), Но — после сына — полумрак Уже наскучил ей лампадный; Ей стало тяжко и досадно; Нет, о супружестве не так Мечтала в институте Нина!.. Ну что за жизнь, когда вокруг Одно — двуспальная перина, Лампада, печь кроватка сына Да кроткий, молчаливый друг. Ложиться вместе с петухами Хоть и полезно, может быть, Но этим интересной даме Недолго можно угодить; Всё хорошо, но как-то вяло, Ни сердцу, словом, ни уму; И тут присматриваться стала Жена к супругу своему: Да, он красив, но лоб, пожалуй, Немного мал и узковат, Цвет губ какой-то слишком алый, И без души глаза глядят… Обеспокоен непонятно, Муж скажет: «Нина, что с тобой? Ты смотришь как-то неприятно, Взгляд у тебя — совсем чужой!» Она очнется; грустно, нежно, Ласкает голову его; Она молчит или небрежно Прошепчет: «Полно, ничего!» Пусть боль души необычайна, — Мучительная скрыта тайна, Жены трагический секрет: Любовь ушла, любви уж нет! Любовь приходит и уходит, Она избранников находит, Но даже им на миг верна, — Да существует ли она? И то, что названо любовью, Что в существе своем темно, — В сердцах отяжелевшей кровью, Быть может, лишь порождено; Как опьяняющее зелье, Она нас в небо увлечет, Но лишь проснемся мы, как счет Уже предъявит нам похмелье; И тут, читатель дорогой, Простейшее запутав в узел, Оно вас наподобье грузил Потянет в омут роковой! Старо всё это? Да, про это Давно уж пето-перепето, Но Нина очень молода; Впервые подошла беда, Кагора так сердце гложет; И, бедная, понять не может, Как то, что пламенем таким Вздымалось, всё испепеляя, Сейчас чуть тлеет, догорая, Распространяя горький дым. Но сын!.. И над его кроваткой, Одна, озарена лампадкой, Полна невыплаканных слез, — Решает Нина не рассудком, А честным сердцем, к правде чутким, Судьбы трагический вопрос; В нем, заглушая все влеченья, Высокий голос отреченья Звучит, как колокола медь: Для сына жить… Молчать, терпеть! Молчать, терпеть!.. Одно терпенье Должно ее девизом стать; Теперь ребенок лишь да чтенье Должны жизнь Нины украшать. И стало так: спит дом казенный; Спит Вовочка и Саша спит; И только где-то однотонный Бессонный маятник стучит; Все дома, только нет Ивана Он в клубе; бодрствуя одна, В углу покойного дивана Читает Нина… Тишина. От круглой печки пышет жаром, Ведь уголь им дается даром, А на дворе январь стоит, Уснувший город леденит; Прошелестит страница; пальчик К губам — и слушает она, Спокоен ли в кроватке мальчик? И вновь головка склонена К журналу или новой книге; Лишь маятник считает миги, Сверчком запечным стрекоча… Но чу, в передней звон ключа. То возвращается Ванюша. «Вы в клубе кушали?» — «Я кушал, Ответил он. — Ну и мороз. Едва не отморозил нос!» И подойдет поближе к печи, Откуда кротко поглядит На Ниночку; она сидит Покойно: часты эти встречи, Корректнейшие тет-а-тет, В них ничего такого нет. «Читаете? — он скажет снова. — О чем, позволю вас спросить?» — «Да вот, про чудака такого, Как вы; его хотят женить… Ну всё о вас; всё точно, к месту; Ну совершенно вы, о вас! Хотите, чудную невесту Я вам найду?» — «Мне? Никогда-с!» — Ответил он и даже строго Взглянул на Нину, но она, Вдруг шаловливости полна, Пристала к Ване: «Ради Бога, Но почему же, отчего?» Он отвернулся и с порога Опять взглянул на Нину строго, И не ответил ничего. Тут собеседник мой печальный Умолк и глубоко вздохнул; Поднятый взор его тонул Как бы за некой гранью дальней; «Он вспоминает!» — думал я, Но он встает, заерзав палкой, И говорит с улыбкой жалкой: «Здесь речь окончится моя; Мы подошли к преддверью года, Когда военная невзгода На Русь надвинула беду: В четырнадцатом мы году… Тут, из запаса призван, Гранин Помчался бодро в часть свою; Примчал; и был смертельно ранен Едва ль не в первом же бою…» «Но что же дальше?.. Я о Нине… Ванюша, кажется, влюблен?» — «Пока рассказ на половине, — С улыбкой отвечает он, — Но если будущее судит Нам встретиться еще разок, То продолженье, верьте, будет, И даже… грустный эпилог!» И он ушел, старик плечистый; Я долго вслед ему глядел; И полдень золото-огнистый В июльском небе пламенел; И долго думал я пытливо, Кто этот старец; торопливо Отгадку нужную искал; Ведь если быть ему в романе, То кем? Конечно, только Ваней, — Я так тогда предполагал. И вот я думаю о Нине, О затаенной половине Ее житейского пути; Ищу я старика найти; Рассказчика с лицом печальным Хочу дослушать до конца… И я от своего крыльца Иду путем нарочно дальним, И вновь у Чурина сижу И жду: и поздно или рано, Но окончания романа Дождусь и вам перескажу.

ВСТРЕЧА [348]

А.А. Агрову

I Меж эмигрантских свойств и качеств (Взгляни внимательно вокруг) Иные именем чудачеств Мы называем, милый друг. Одно из них — рыбалки наши. Лишь половодье лед умчит, Кто от юнца и до папаши На Сунгари не заспешит? Чьи только вдаль не тянет взоры Вверх по теченью иль вниз?.. Теперь, касатка, берегись, Теперь ты жди набег на створы! Агрович Саша, милый друг, Готовы ль лески и бамбук? II И, ненавидимый касаткой, Ты можешь ли ответить кратко, Что заставляет нас грести С двенадцати и до пяти, Чтоб встретить алую Аврору, К восьмому подплывая створу, И там весь летний день большой Сидеть, согнувшись над удой? Что нас столь часто заставляет Терять излишние жиры Для этой, в сущности, игры Бесприбыльной, как всякий знает? Открыв прокуренную пасть, Ты отвечаешь точно: страсть. III Пусть так… Важна ль для страсти прибыль? Что гонит нас на створы? Рыба ль? Скорей желанье отдохнуть И чистым воздухом вздохнуть. А многих, сделаем признанье, Еще зовет к той тишине Весьма законное желанье День провести наедине С самим собою… Не из круга ль Тоски рыбак бежать готов? Тебе наскучил твой Продуголь, А мне писание стихов. Так что ж, к девятке?Я готов! IV Побыть с собою… Но без друга И на рыбалке будет туго; Угрюмец лишь, таясь во мгле, Плывет в единственном числе: Он эгоист, он знает место, Он даже рыбу… продает! Тут отстраняющего жеста Движение — такой не в счет! Проблема спутника— проблема, Коль вы расширите масштаб — Философическая тема, А в философии я слаб, Да и она не помогла б. V Понять, что в спутнике, пожалуй (Он, как и вы, рыбак бывалый), Мы ценим более всего В речах умеренность его; Нет, не угрюмое молчанье, Не хмуро отвращенный взор — Законен возглас, замечанье, Совет, а иногда укор ( Зевать, мол, так — недопустимо), Но рыбаков в рыбачьи дни Претит от лишней болтовни Решительно: неодолимо К речной влечет нас тишине, Где мы — вдвоем наедине. VI К рекордам день иной восходит: Так раз с приятелем Володей Я вымолвил, считать готов, За сутки двадцать восемь слов. Но это всё — в процессе ловли — На берегу беседы час. «Ну, как там, кипяток готов ли? Довольно ль водочки у нас?» Костер пылает. Час обеда. Уха. Под свежий огурец Хорош никитинской стопец… Отдохновенная беседа Идет неспешно, хороша, И славит Господа душа. VII Не примечательна ли эта Душ наблюдательных примета: Глаза глядят на поплавок; Чтоб не качнулся ваш челнок, Вы в подлинном оцепененья За шевеленьем поплавка Следите, — правая ж рука Уже таит в себе движенье. И в то же время через весь Сей механизм автоматизма (Как луч, что направляем призмой, Сравнение возможно здесь) — В трущобу самых темных дум Прожектор свой направит ум. VIII И проясняет их движенье Негаданное озаренье… Но в этот миг ваш поплавок Ведет, заводит за листок; Приподнят, поплавок ложится… Тут, позабыв о всем и вся, Подсекли вы, и карася Широколобость серебрится! Трофей в корзину, и опять Вы возвращаетесь к тем мыслям, Которые давно, как тать Таяся над душою висли. Не странно ль, глупый поплавок Помог распутать их клубок? IX Но, так иль нет, не в этом дело. Пожертвовавший ночью целой, Однажды я заплыл туда, Где не случалось никогда Быть раньше: рукавом проточки В укрытый я проник залив, Образовавшийся в разлив; Он полон был косматой кочки. Взглянув, подумал я, ярясь: Чудесно. Должен быть карась! X И тут сквозь дым тумана тонкий Увидел очерк плоскодонки, Кормою спрятанной в лозняк: Рыбак! И я кричу: «Ну, как Успехи?» — и его миную, Гребя с учтивостью, слегка, И вижу бороду седую, И узнаю я старика, С которым долго чаял встречи. И он, взглянув, меня узнал, Рукой приветно помахал, Ответив: «Не езжай далече: Тут будет, видимо, улов — Начался настоящий клев!» XI Я встал поблизости, нарушив Обычай ваш, рыбачьи души, Но до двенадцати часов Не проронил и пары слов. Молчал и старец до обеда, Но в полдень он меня позвал, И наша началась беседа, Случилось то, о чем мечтал Я столько дней, — опять о Нине Живой рассказ от старика Услышал я в сырой пустыне Кочкарника и лозняка.

348

Встреча.Р. 1945, № 15. Должно было служить началом продолжения поэмы «Нина Гранина», но советская оккупация и скорая смерть поэта прервали работу над поэмой. А.Л. Агров, которому посвящен этот отрывок, — лицо неустановленное. «…Так что ж, к девятке» — номерами обозначались на Сунгари затоки, и чем дальше от города был номер, тем лучшей считалась рыбалка.

ПРИЛОЖЕНИЕ [349]

Поэмы, опубликованные под псевдонимом «Николай Дозоров»

ГЕОРГИЙ СЕМЕНA (Поэма) [350]

I Суд. Трибунал. На местах для публики Так называемый цвет республики, Опортупеенный, в орденах: Судят соратника СеменА. Чу, комсоставец в мундире ЧОН'а, Явно соседкою увлеченный, Шепчет, рукою руки ища: «Ладного выловили леща!.. Им ли шутить с Гепею и Чоном, Белогвардейщине и шпионам!..» — Это который же? — «Вон, беляв, Строго насупился, зубы сжав». Дама, со взором на кавалере: — Стало быть? — «В тютельку: к высшей мере». II Зал затихает — дыханье слышно… Солнце январское блещет пышно В окнах, затянутых крепким льдом; Ало заигрывает со штыком Красноармейца… И тонким дымом Пыль золотится над подсудимым. — Имя? — «Георгий». (За датой — дата: Образование… там, тогда-то.) Тянется, вьется допроса нить, Вьется и крепнет, чтоб саван сшить, Впрочем без савана: есть река, — В прорубь, нагого, с грузовика. Парень спокоен. В ответах точен. Только задумчив, как будто, очень, Будто душою уже не здесь; Что-то святое в улыбке есть, Что-то такое, что этот взгляд Сам председатель встречать не рад. Правозаступник… Но он не мешкал. Выпущен более для насмешки — Отлопотал, поклонился, сел… И настораживаются все, От председателя до служителя: «Слово товарища обвинителя!» Вот он: в красивой военной форме, Самодоволен, ленив, откормлен, Вот он, питомец былой ЧЕКА, — В воздухе плавающая рука, Пафос газетной передовицы И — ограниченность без границы! Начал с фашизма и бойко крутит О «буржуазной бандитской сути Этого фактора (стиль какой!) Контрреволюции мировой». И, отрываясь от общих мест (В сторону юноши гневный жест), Скачет уже по другой тропе: Он атакует ВФП. III Тысячу слов ворошит в минуту: Вспомнил опричников и Малюту, Вычислил тысячи тех рублей, Что нам бросают из-за морей, Что нам дают и уже давали, Чтобы мы Родину продавали. Вот и картина фашистских оргий: Пьянство, разгул… Семена Георгий Словно проснулся — глаза дерзки, Сами сжимаются кулаки, Шепчет, всю душу в порыв влагая: «Слышишь ли, Партия дорогая?.. Ты негодяем оскорблена». Муки не вытерпит Семена! И, словно веянье мощной силы, Шепот в ответ: «Я с тобою, милый! Светлый мой мученик, я с тобой, Я над тобою, мой голубой!.. Сердце скрепи: как бичом суровым, Ты это стадо ударишь — словом!» В трепете, вновь в боевом восторге, Слышал ли ты, Семена Георгий, Как обвинитель, со лба платком Пот вытирая, — поганым ртом Требовал смерти тебе, и зал Руки в плесканиях развязал? IV Встал. На него со скамеек — взгляды: Так из дорожного праха гады Смотрят — и яростию ярясь, И устремленной пяты страшась. Этот с насмешкой, а тот со злобой, — Взгляды, как алчущая утроба Волчья… И в этот звериный смрад — Молния: русский, открытый взгляд! Голову поднял. И на мгновенье Сердцем — в себя: удержать кипенье — В каждое слово запал вложить И, как гремящей гранатой, бить! Шепот, движение… Тишина. Слово соратника Семена. V «Слава России! ( На жест салюта — Скрежет, шипение злобы лютой.) Слово мое — не мольба к врагу, Жизнь молодую не берегу, Но и в смертельной моей судьбе Миг, как фашист, отдаю борьбе! Оргии? Пьянство? Подачки миссий? Путь пресмыкательства, подлый, лисий? Я возражаю вам, прокурор, — Ваши слова — клевета и вздор: Духом сильны мы, а не валютой!.. Слава России!» — и жест салюта. «Годы отбора, десятилетье… Горбится старость, но крепнут дети: Тщательно жатву обмолотив, Партией создан стальной актив, И что б ни сделали вы со мной — Кадры стоят за моей спиной! Девушки наши и парни наши — Не обезволенный день вчерашний, Не обессиленных душ разброд: Честный они, боевой народ! Слышите гул их гремящих ног?.. Слава России!» — салют. Звонок. «К делу!» — Шатнулся чекист дежурный. Ропот по залу, как ветер бурный, Гулко пронесся… и — тишина. Слово соратника Семена: «К делу?.. Но дело мое — Россия: Подвиг и гибель. А вы кто такие? Много ли Русских я вижу лиц? Если и есть — опускают ниц Взоры свои, тяжело дыша: Русская с Русским всегда душа! Знаю: я буду застрелен вами, Труп мой сгниет, неотпетый, в яме, Но да взрывается динамит: Лозунг « В Россию!» уже гремит, И по кровавой моей стезе Сменак победной спешит грозе. Тайной великой, святой, огромной Связана Партия с подъярёмной Нищей страною… Страна жива, Шепчет молитвенные слова И проклинает в тиши ночей Вас, негодяев и палачей!..» Зала как будто разъята взрывом: Женщины с криком бегут пугливым К запертой двери… Со всех сторон: «Вывести, вывести… выбросить вон!» И — медным колоколом — толпе: «СЛАВА РОССИИ И ВФП.!» VI Ночь. Бездыханность. Кирпичный ящик. Плесень в углах. В тишине щемящей Неторопливый, далекий звук Переговаривающихся рук. Пыльная лампочка под потолком, Койка с матрацем и дверь с глазком. Спал и проснулся… О, слишком рано, — Сердце тоскует, оно как рана. Снилось соратнику Семена: Входит заплаканная жена, Вводит за ручку с собой малютку… «Господи, тягостно!.. Господи, жутко!..» Сел. Упирается мертвым взглядом В дверь, за которой стучит прикладом Стражник тюремный… отходит прочь. «Как короткаты, последняя ночь, Как бесконечна: не встретить дня! Но не осилишь и ты меня!» И за пределы последней ночи Твердо взглянули сухие очи: «Родина, Партия, ты, жена, — Нетуж соратника Семена… Жизнь, уж земным ты меня не томи, — Господи, душу мою прими! Смерть, подойди с покрывалом чистым, Был я фашист и умру фашистом… Что это?..» В пыль— весь тюрьмы утес, В солнечном свете идет Христос, В кротком сияньи нетленной силы: «Мученик бедный мой, мученик милый!» По коридору гремят шаги, Лязгает ржавый замок… Враги.

349

Приложение. В этом разделе печатаются образцы творчества вымышленного Митропольским-Несмеловым для нужд фашистской партии поэта Николая Дозорова. Поскольку поэт этот был придуман не как «псевдоним», но как определенная маска, составители не сочли необходимым включать в книгу все сохранившиеся произведения «Дозорова», ограничившись лишь двумя большими поэмами. Во вторую часть раздела вошли свободные переложения из Франсуа Вийона (1431 — после 1463), выполненные при содействии М.Л. Шапиро (см. прим. к рассказу «Голубое одеяло» в т. 2 наст. изд.). Эти «переводы» были посланы автором Л. Хаиндровой; впервые опубл. по ее копии: Строфы века — 2. Антология мировой поэзии в русских переводах XX века. Сост. Е. В. Витковский. М.: Полифакт, 1998.

350

Георгий Семена.Отдельное издание: Георгий Семена: Поэма. — Берн [Шанхай], 1936. Автором на книге обозначен «Николай Дозоров», на обложке помещена свастика. Местом издания обозначен Берн; современное литературоведение рассматривает это как мистификацию — книга явно отпечатана в Харбине (по другой версии — в Шанхае) и там же распродана.

ВОССТАНИЕ (Поэма) [351]

1

Грозы долго собирали силы, Где-то зарождался ураган. Медленно кровавый наносило На страну туман. И неслышно им покрыло днище Всех трущоб и затаенных нор. Кто-то шепчет, собирает, рыщет, При вопросах опускает взор. Полстолицы лихорадит, бредит, Самый воздух кажется нечист, И патлатый, в полосатом пледе, Торжествует только нигилист. Начисто отвергнуто былое, Всё родное вдруг отсечено. С русскою кончает стариною Вдруг зашевелившееся дно. Но всё это — где-то под ногами! Над Россией, славой упоен, Осенен могучими орлами, — Тот же всё многовековый Трон. Кто-то шепчет и предупреждает, Что и к Трону подступает мгла, Но никто той речи не внимает — Вещие реченья заглушает Медный марш Двуглавого Орла… Но всё глуше мощный трубный голос, Всё багровей озарен закат: Надвое Россия раскололась, И другие голоса гремят. И другие слушаем мы песни, Мы уже на митинги идем, Мы кричим и требуем, а с Пресни Первых пушек раздается гром. Но орел взлетел с возглавья Трона, Распахнул победные крыла… Над Москвой, восстаньем распаленной, Расточилась мгла!

351

Восстание.Сборник «Второй прибой» (Харбин, 1942); опубликовано под псевдонимом «Николай Дозоров». Первое упоминание об этой «московской» поэме — в «Новой вечерней газете» (Владивосток, 1923, 23 января). В краткой заметке «Вечер поэтов» (без подписи) сообщается, что среди выступавших были Г. Травин, А. Журин,

П. Далекий, Б. Бета, Рахтанов (инициалов нет, но о Рахтанове см. т. 2 наст, изд.: в воспоминаниях «О себе и о Владивостоке» Несмелов называет Рахтанова «милейшим из коммунистов», сообщает, что он был редактором газеты «Красное знамя» и что настоящая фамилия его была Лейзерман) и А. Несмелов, который прочел поэму «Восстание».

В том же 1923 году в художественно-литературном приложении к владивостокской газете «Красное знамя» («Октябрь») был напечатан отрывок из поэмы «Восстание» — «Москва в октябре». Текст, вошедший в настоящее издание, возник на два десятилетия позже; лишь в 1940-е годы псевдоним «Дозоров» стал проставляться Несмеловым под стихотворениями и поэмами, первоначально предназначенными «Несмелову». «Дорогомилово, Черкизово, / Лефортовские тупики…»— Несмелов перечисляет места расположения казарм восставших юнкеров. «Гремел Мураловский приказ…»— Муралов Николай Иванович (1877–1937) — член РСДРП с 1903 года, в октябре 1917 года — член Московского Военно-революционного совета; за его подписью распространялся приказ юнкерам сложить оружие; после подавления восстания юнкеров — командующий войсками Московского военного округа. Расстрелян как троцкист.

2

Но вторая буря на пороге, И еще ужаснее она. И нежданно подломились ноги У тебя, огромная страна. Так корабль, что затрещал от крена, Заливает перекатный вал. Трусость. Низость. Подлая измена… И опять — восставшая Москва!

3

Я, бродивший по Замоскворечью, По асфальту шаркающий обувь, Слушал в гулах ночи — человечью Накоплявшуюся злобу. Каждый камень глянцевито вымок, Каждый дом утраивал размеры. Пахли кровью — моросящих дымок Медленно скользившие химеры. Словно в осий загудевший улей, Кралась полночь к городским заставам. Каждый вопль, просверливаясь в гуле, Говорил о брошенных расправам. Ночь ползла, поблескивая лаком На октябрьских тротуарных плитах. Каждый выстрел отмечался знаком О врагах сближавшихся и скрытых. Припадая, втягиваясь в плечи, Шли враги в мерцающую ростопь Тиграми, смягчающими поступь, И еще оттягивали встречу.

4

Клубилось безликим слухом, Росло, обещая месть. Ловило в предместьях ухо За хмурою вестью весть. Предгрозье, давя озоном, Не так ли сердца томит? Безмолвие гарнизона Похоже на динамит. И ждать невозможно было, И нечего было ждать. Кроваво луна всходила Кровавые сны рождать. И был бы тяжел покоя Тот сон, что давил мертво. Россия просила боя И требовала его! Россия звала к отваге, Звала в орудийный гром, И вот мы скрестили шпаги С кровавым ее врагом. Нас мало, но принят вызов. Нас мало, но мы в бою! Россия, отважный призван Отдать тебе жизнь свою! Толпа, как волна морская, Взметнулась, ворвался шквал… Обстреливается Тверская! — И первый мертвец упал. И первого залпа фраза — Как челюсти волчьей щелк, И вздрогнувший город сразу Безлюдной пустыней смолк.

5

Мы — белые. Так впервые Нас крестит московский люд. Отважные и молодые Винтовки сейчас берут. И натиском первым давят Испуганного врага, И вехи победы ставят, И жизнь им не дорога. К Никитской, на Сивцев Вражек! Нельзя пересечь Арбат. Вот юнкер стоит на страже, Глаза у него горят. А там, за решеткой сквера, У чахлых осенних лип, Стреляют из револьвера, И голос кричать охрип. А выстрел во тьме — звездою Из огненно-красных жил, И кравшийся предо мною Винтовку в плечо вложил. И вот мы в бою неравном, Но тверд наш победный шаг, Ведь всюду бежит бесславно, Везде отступает враг. Боец напрягает нервы, Восторг на лице юнца, Но юнкерские резервы Исчерпаны до конца! «Вперед! Помоги, Создатель!» И снова ружье в руках, Но заперся обыватель — Как крыса, сидит в домах. Мы заняли Кремль, мы — всюду Под влажным покровом тьмы, И все-таки только чуду Вверяем победу мы. Ведь заперты мы во вражьем Кольце, что замкнуло нас, И с башни кремлевской — стражам Бьет гулко полночный час.

6

Утро вставало робко С лицом мертвеца. Выстрел хлопнул пробкой Из детского ружьеца. Заводской трубы тычина От изморози в серебре. Строилась мастеровщина На черном дворе. Стучали ружья О мерзлый шлак, И по-битюжьи Замедлен шаг. Светало — липло — Росло — и вот Командой хриплой Рассыпан взвод! Напора — бычий Последний шквал… Держитесь! Добычей Тебе — Москва!