Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

ВОЛХВЫ ВИФЛЕЕМА («Шел караван верблюдов по пустыне…») [322]

Шел караван верблюдов по пустыне, Их бубенцы звенели, как всегда. Закат угас. На тверди темно-синей Всходила небывалая звезда И было всё таинственно и дивно — Особая спускалась тишина… И в этот миг, как некий звук призывный, Вдруг где-то арфы дрогнула струна. Как будто дождь серебряной капели Стал ниспадать на стынущий песок: То, пролетая, ангелы запели, Переступив высокий свой порог! И был прекрасен хор сереброкрылый, Он облаком пронесся и исчез. И, разгораясь, светочем всходила Звезда на синем бархате небес. И было всё настороженно-немо, Погас вдали последний отблеск крыл, И на огни, на кедры Вифлеема Вожатый караван поворотил. Из мглы горы сиял пещеры вырез, Чуть слышалось мычание волов, И в звездном свете сказочно струились Серебряные бороды волхвов.

322

Волхвы Вифлеема («Шел караван верблюдов по пустыне…»). ЛА. 1945. № 1.

КЕША И ГОША («В городе волжском два друга жили…») [323]

В. Кибардину

В городе волжском два друга жили, В лапту играли, в школу ходили, И оба были в дни той весны В одну гимназисточку влюблены. А город хвостищем своим нелепым Война захлестнула, и над совдепом Кумач, угрожая отцам бедой, Своей пятипалой хлестал звездой. А тут еще переэкзаменовки!.. Не краше ли старые взять винтовки И с ними, со стайкой других ребят, В какой-то лохматый вступить отряд. И вот — на вокзале. И вот у Жени Для Кеши и Гоши букет сирени, И вот от «ура», от последних ласк Ребят отрывает вагонный лязг. Граната, подвешенная на пояс, Куда-то ползущий ослепший поезд, И с кружкой, подсунутой чьей-то рукой, Впервые в гортани ожог спиртовой. Плечистее Гоша, глазастее Кеша, Сердца боевою забавой теша, — Всегда на виду и всегда впереди, И хвалит их взводный с крестом на груди. И Кеша, и Гоша любимы отрядом, В бою, у костра ли — всегда они рядом: И школа, и Женя, и этот поход — Их крепко спаял восемнадцатый год! Уже под Уралом, в скалистых откосах, Отряд напоролся на красных матросов, И Кеша упал с перебитой ногой, Но друг не оставил его дорогой. Увы, не уходят с тяжелою ношей, Достались матросам и Кеша, и Гоша, И маузер кто-то, бессмысленно-зол, На мальчика раненого навел. Но Гоша, кольцо разрывая охвата, Собой заслонил сотоварища-брата И крикнул: «Меня, если хочешь, убей, Но Кешу… но раненого — не смей!» И вздрогнул от первой стремительной боли — Матросы штыками его закололи, А друг был отбит и, поведали мне, Безногий, живет до сих пор в Харбине. Да светится память подростка, героя Безвестного, давнего, малого боя, Сумевшего в зверский, в бессмысленный миг Высоко поднять человеческийлик!

323

Кеша и Гоша («В городе волжском два друга жили…»). ЛA. 1945. № 3. В. Кибардин, которому посвящено стихотворение, — лицо неустановленное.

«Пели добровольцы. Пыльные теплушки…» [324]

Пели добровольцы. Пыльные теплушки Ринулись на запад в стукоте колес. С бронзовой платформы выглянули пушки. Натиск и победа или под откос. Вот и Камышлово. Красных отогнали. К Екатеринбургу нас помчит заря: Там наш Император. Мы уже мечтали Об освобожденьи Русского Царя. Сократились версты, — меньше перегона Оставалось мчаться до тебя, Урал. На его предгорьях, на холмах зеленых Молодой, успешный бой отгрохотал. И опять победа. Загоняем туже Красные отряды в тесное кольцо. Почему ж нет песен, братья, почему же У гонца из штаба мертвое лицо, Почему рыдает седоусый воин? В каждом сердце словно всех пожарищ гарь. В Екатеринбурге — никни головою — Мучеником умер кроткий Государь. Замирают речи, замирает слово, В ужасе бескрайнем поднялись глаза. Это было, братья, как удар громовый, Этого удара позабыть нельзя. Вышел седоусый офицер. Большие Поднял руки к небу, обратился к нам: «Да, Царя не стало, но жива Россия, Родина Россия остается нам. И к победам новым он призвал солдата, За хребтом Уральским вздыбилась война. С каждой годовщиной удаленней дата; Чем она далече, тем страшней она.

324

«Пели добровольцы. Пыльные теплушки…». Разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. На копии пометка: опубликовано — «Картины прошлого», № 4.

РАССКАЗ О КАЗНЕННОМ РЕПОРТЕРЕ (1–7) [325]

А.В. Петрову

Репортер Джон Гарвей, приговоренный к смерти за убийство миллионера Оскара Томпсона,

садясь на электрический стул, оправил складки своих франтовских брюк.

Из американской газеты

I Не дуралей, не ротозей, Всегда в работе — жар, Он раньше всех своих друзей Являлся на пожар. Любил кино, автомобиль, Строку упорно гнал, — Он, право, честным малым был, И вдруг такой финал! И молод Джо — лишь двадцать лет Исполнится ужо, А у кого невесты нет Из тех, кто юн, как Джо? II Оск ар Томпс он, миллионер (Поклоны и почет), Любил сигары, майонез И девушек еще. По вечерам, когда гудок Клубил свой медный крик, — На перекрестке, как бульдог, Тридцатисильный «Бюик». Невеста Джо — гудок отвыл — Шла в золотой туман, Когда ей Томпсон предложил Мотор и ресторан. Вскипела бэби: « Дуралей, Да как могли вы сметь!» Но мрачно вырос перед ней Дородный полисмен. Томпсона знают там и тут: Мотор, сигара, жест. Когда к Томпсону пристают, Капрал ответит: Yes! Откозыряв, внимал капрал Не бэби, а ему… Уводит Мэри до утра В позорную тюрьму! III Джо пальцы бешено бросал На ундервуд, пиша. До крови губы он кусал, В крови его душа. Ведь юный Джо, я говорю, Закон и Бога чтил. Листок он дал секретарю: «Прочти, скорей прочти!..» Но тот мгновенно помертвел И выронил перо. Без слов хрипел минуты две Золотозубый рот. Глаза от ужаса слезя, Взглянул, как на чуму: «Какая ложь! Нельзя, нельзя!.. И в руки не возьму!» IV Джо к издателю идет, Наморщив жестко лоб. (В стеклянном кабинете тот Сидел, как в банке клоп.) И вот зачавкал круглый рот Скрипучей половиц: «Томпсон — прибежище сирот, Опора для вдовиц… На десять тысяч дал реклам Томпсон… И даст еще. Вы дуралей иль просто вам Желателен расчет!» «О мистер, —вздох, — поймите, —вздох, — Она невеста мне!..»— «Так, значит, был ваш выбор плох, Иных решений нет!» V Был молод Джо — лишь двадцать лет Исполнится ужо, — И этот день, как злая плеть, Хлестнул по сердцу Джо. Был прежде мир криклив, но прост, Как негритянский джесс, Но рухнул вдруг висячий мост, Под ним же бездна… Yes! Скребла тоска, и в голове Царапался наждак. Купил Джо черный револьвер И стал Томпсона ждать. Метнулась дверь. Сигара, жест, Гудка поспешный альт. Пенсне звенит совсем как жесть, Разбившись об асфальт. И схвачен Джо… Угрюм, сутул, Как статуя тоски. И посадили Джо на стул На электрический!.. VI Тюремный священник заболел. Заменена Опытность — чувствительностью случайного патера. Внутренность камеры. Джо Поднимается с кровати. Начальник тюрьмы предлагает ему стакан вина. Кто из жизни в смерть перекинет мост? Но тюремщик прям, но тюремщик прост. В позумент обшит у него рукав. Позумент всегда в этой жизни прав. «Эта чарочка — милосердья пай. Пей. За мной ступай». Путь из жизни в смерть — пятьдесят шагов, За твоей спиной, мальчик, дробь зубов. «Вы святой отец? Вам, гляжу, свежо», — И ему стакан протянул свой Джо. И сказал-пропел, окарин нежней: «Вам оно нужней!» И надменен, прям, обмахнув виски, Сел дружок на стул электрический: Не упал мешком и не просто сел — Складки брюк, как франт, подтянуть успел. Был покой в очах, был покой в плечах. «Опускай рычаг!» VII А накануне репортер Из тех, что часто бьют, К нему пробрался, точно вор, Царапнуть интервью. Но Джо, несчастный человек, Уже сошел с ума — Он всех своих былых коллег Изматерил весьма. И написали господа, Крахмальные зобы, Что Джо преступником всегда Закоренелым был…

325

Рассказ о казненном репортере (1–7). Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. А.В. Петров, которому посвящено стихотворение, — шанхайский журналист, упоминаемый в письме Несмелова к П.П. Балакшину от 13 февраля 1937 года: «В Шанхае есть такой журналист Алексей Владимирович Петров-Полишинель, он фельетонист “Шанхайской Зари”».

«Разве жизнь бывает тесна…» [326]

Разве жизнь бывает тесна У распахнутого окна, За которым цветет весна, — Если ветер в лицо плеснул, Если слышен прибоя гул, Если город внизу уснул. Если тополь уже в цвету, Если вновь вспоминаешь ту, За которой блуждал в порту, Если дом на горе высок, Если город — Владивосток, Это памяти лепесток!.. Море — ласковый бриллиант, Облака, паруса шаланд, Побережья лиловый кант. Не сбежать ли опять с горы Для отыгранной той игры, От которой глаза мокры? Ах, какие всё пустяки!.. Но стучат и стучат стихи, Так мучительны и легки, — Словно маятник молотком, — Об одном, об одном, об одном: Не Россия ли за окном? Не последний ли взор ее, Не последнее ль острие В сердце беженское мое? Затворилось навек окно, Занавесил его давно, — Без окна и в душе темно… Запыленная жизнь тесна, Запыленная жизнь душна Без распахнутого окна!

326

«Разве жизнь бывает тесна…». Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы.

АУКЦИОН («Проходит год хромающей походкой…») [327]

Проходит год хромающей походкой, Клоня рукой плечо поводыря. Ребенок-день глядит светло и кротко, — Его предел — вечерняя заря. И чем слепее поступь года — Пусть веселей поет поводырек, Пока его не бросит непогода Протоптанной дороги поперек. Со сгибов ручек свешивались грифы, Швырнув дракону бронзовый браслет. Как вкрадчиво читал иероглифы Переводивший их востоковед! И, ознобив на загудевшей меди Полуприкрытый шелком локоток, Американка, крашеная леди, Сказала: «Да!» — и стукнул молоток.

327

Аукцион («Проходит год хромающей походкой…»). Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы.

«Неужели не осилю смерти…» [328]

Неужели не осилю смерти, Потную от ужаса беду, И она мне голову отвертит, Словно негритенок — какаду. Из силка не рвется, не летится, Сердце пусто замерло в тоске… Для чего ж ты выучила, птица, Десять слов на глупом языке. Ну, скажи движеньем омертвелым, Что в жаркое вовсе не годна, Что дано изведать крыльям белым Небо до лазоревого дна. Или, крикнув исступленно-тонко, Выплюни рубиновую кровь, Чтобы изумленно негритенка Надломилась бронзовая бровь. Чтобы сжались медленные пальцы, Чтобы сам он яростью помог — Да! — покинуть огненной скиталице Белый окровавленный комок.

328

«Неужели не осилю смерти…». Источник текста неизвестен; разыскано В. Ф. Перелешиным в 1980-е годы.

НАЧАЛО ПРАВДЫ («Докачает, дотрясет, дотянет…») [329]

У последних дней, последней из тех застав, Где начало трав И начало правд.

Марина Цветаева

Докачает, дотрясет, дотянет Городской автобус. Посмотри: Железнодорожными путями Перерезанные пустыри. Ворон тяжко крыльями промашет, Спотыкаясь слепо на ветру. Посмотри, похожи на монашек Привиденья закоптелых труб. Как гудка протяжна панихида, Как рыдают медные уста, И какая горькая обида В содроганьях пыльного куста, В рыжей травке, худосочно слабой, В черных ямах с зеленью воды, Где живут жиреющие жабы С желтыми глазами из слюды. Кончено, подведены итоги: Если больше нечему сгорать, Вот сюда приволокут нас ноги Бессловесно, подло умирать. Будешь хрипло отходить во мраке, Чтобы хмурый сторож поутру Рядом с трупом бешеной собаки Отыскал и твой угрюмый труп. О, просторы городских окраин, Нищету давящая пята, — Вас не должен нищий неприкаянный Гибелью своей оклеветать! Вы манили, звали, уводили, И не вы ль виновны, что тоской Повседневной ядовитой пыли Отравил нас сумрак городской. Поезд прогрохочет, как гекзаметр Одиссеи. На него с бугра Дети смотрят жадными глазами, Пыльных одуванчиков набрав. И вдовец с сироткой синеглазой Не сюда ль из города придет, Чтобы слушать гулкие рассказы Ветра про свободу и полет. И поверит… И опять подтянет Волю, как судно на якоря, Вкрадчиво приласканный когтями, Железнодорожными путями Перерезанного пустыря.

329

Начало правды («Доканает, дотрясет, дотянет…»). Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. Эпиграфом — из второго стихотворения «Заводские», конец второй и начало первой строф. В оригинале Цветаевой: «У последней, последней из всех застав, / Где начало трав / и начало правд…» (26 сентября 1922; опубликовано: ВР. 1924, № 14–15).