Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

СТАРИК («В газете и то и это…») [314]

В газете и то и это, Гремит на столбцах война, Но нет, старику газета Не этим совсем нужна. И, щурясь в очки, упорно Он тычет глаза в одно — Что сверху каймою черной Печально обведено. И ахнет, и быстро стянет Очки; перекрестит лоб… «Иван-то Иваныч… Ваня!.. Да можно ль подумать, чтоб…» Еще не прошло недели (Теперь каково семье!), Как рядом они сидели У Чурина на скамье. И чувствует — всё пустынней Становится вкруг него. И холод, подобно льдине, Коснется души его.

314

Старик («В газете и то и это…»). ЛА. 1944, № 4.

ЗУБРЫ («Жили зубры в Беловежской пуще…») [315]

Жили зубры в Беловежской пуще (Нет трущобы сумрачней и гуще!), Жили зубры, считанные звери, И к свободе не искали двери. Берегли объездчичьи заботы Их для императорской охоты, Для высокой рыцарской забавы, Для потехи царской и для славы. В год какой-то, скажем, предпоследний, Приглашен был и король соседний Пострелять по зубрам, порезвиться, Меткостью, отвагой отличиться. От сторожки до другой сторожки, Лаем, криком поднятый из лёжки, Первый зверь пошел неторопливо, Сановитый и широкогривый. Он не с гневом, а с тупой досадой Шел туда, где, скрытые засадой, Ждали зубра широченной груди Затаившие дыханье люди. Величав и царственно-спокоен, Высочайшей пули удостоен, Пал он наземь (и другие пали), И стрелков согбенно поздравляли. В домике охотничьем красивом Наполнялись кружки желтым пивом, И бокалом пенисто-янтарным Царь прощался с гостем благодарным. Но они в последний раз так пили — Императоры в войну вступили, А солдатам в изморозь и слякоть О себе, а не о зубрах плакать. Солдатишка славно пообедал, Царской дичи котелок отведал, И последний зубр широколобый На поляну вышел из чащобы. Он в земле копытом яму выбил — Знать, чутье предсказывало гибель: Царской воли жертва и забава, Он теперь на жизнь утратил право!

315

Зубры («Жили зубры в Беловежской пуще…»). ЛA. 1944, № 5. Строго говоря, последний зубр в Беловежской Пуще был убит 9 февраля 1921 года польским лесником Варфоломеем Шпаковичем.

РАССКАЗ ОБ ОСАЖДЕННЫХ («Гезов («Е» произносите мягко)») [316]

Гезов («Е» произносите мягко) Осадили гордые испанцы В крепости приморской в Нидерландах; Гибель ожидала протестантов. Скоро съели все они запасы; Голубей ловили, убивали В голубятнях, крысами питались; Отощали гезы, изнурились! Близко к стенам подошли испанцы, Издевались, требовали сдачи Или же со льстивыми речами Жирною бараниной дразнили, Обещая накормить и шпаги Всем оставить, лишь бы только сдались. Но стреляли гезы по нахалам; Сам Вильгельм Оранский Молчаливый Улыбался на удачный выстрел, Отощав не меньше, чем другие. Но нашелся между гезов пришлый Человек с далеких Пиренеев; Он повел тогда дурные речи, Говоря, что если бы испанцы Даже лгали, обещая шпаги Им оставить, всё же перед смертью Досыта, пожалуй, всех накормят; Если ж делать выбор, то, конечно, Смерть с набитым пузом — веселее. Хмурились защитники, однако Слушали те речи без обрыва; И дошла та болтовня до слуха Герцога Оранского однажды. И собрал на площади он гезов И с таким к ним обратился словом: «Тем, кто хочет сдаться, не перечу, И ворота я для них открою: Пусть уходят хоть сейчас к испанцам; Жизнь есть дар, ниспосланный от Бога, И хранить ее обязан каждый — В этом нет и не было плохого; Но иной не переносит рабства, Руку он не лижет по-собачьи, Что его на цепь раба сажает, Смерть в бою предпочитая рабству; В этом всё мое к вам обращенье: Кто со мной на вылазку согласен, Пусть за мною с площади уходит; Остальных я обещаю честно Отпустить немедленно к испанцам». Герцог кончил и шагнул направо, К бастионам, к пушкам замолчавшим; И за ним последовали гезы, А на тихой площади остался Лишь один болтливый пиренеец — Болтунишка был шпионом Альбы. В эту ночь, сломав кольцо осады, На свободу вырвалися гезы И в лесу, на первом же биваке, Из обозов взятое испанских, Жарили чудеснейшее мясо. И, насытясь, гезы говорили, Что хотя и прозван Молчаливым Их любимый вождь, Оранский герцог, Но когда понадобится — слово Может он сказать других не хуже! ………………………………………. Эту повесть в очень грустный вечер Рассказал мне боевой товарищ: Враг тогда грозил нам беспощадный, Хитрый враг, нам обещавший много, Лишь бы мы оружие сложили. Но товарищ, рассказав о гезах, Мне напомнил, что с цепями рабства Невозможно наслаждаться жизнью, Жизнь раба позорна и страшна! И, вздохнув, мы вышли из закрытья; Поднималось розовое солнце; Мчался ветер; начинался бой.

316

Рассказ об осажденных («Гезов («Е» произносите мягко…»). ЛA. 1944, № 13.

КАК ПАРОХОД ОТ ПРИСТАНИ («В эту ночь…») [317]

В эту ночь, Как пароход от пристани, Тяжко нагруженный, — Отойдет К вечности, к немотствующей истине Близкий нам Сорок Четвертый Год. Воет медь гудка тоскою ранящей. Капитан сединами оброс. Где-то в трюме найдено пристанище Для надежд и опаленных грез. Там стихи и стоны, там и жалобы, Там начал несбывшихся концы. И платками машут с черной палубы Дорогие сердцу мертвецы… И глядим с тоской или беспечностью, Как в туман необозримых вод Уплывает, Поглощаем вечностью, Близкий нам Сорок Четвертый Год!

317

Как пароход от пристани («В эту ночь…»). Р. 1945, № 1.

УВОЗЯТ ЗИМУ («Дни о весне не лгут…») [318]

Дни о весне не лгут, Их знаменуя прибыль, — Вот уж с реки везут Льда голубые глыбы. В каждой алмаз горит, Блещет невыразимо… …Девочка говорит: «Мама, увозят зиму!»

В ПОЛНОЧЬ («От фонаря до фонаря — верста…») [319]

318

Увозят зиму («Дни о весне не лгут…»). Р. 1945, № 3.

319

В полночь («От фонаря до фонаря — верста…»). Р. 1945, № 4.

От фонаря до фонаря — верста. Как вымершая, улица пуста. И я по ней, не верящий в зарю, Иду и сам с собою говорю — Да, говорю, пожалуй, пустяки, Но всё же получаются стихи. И голос мой, пугающий собак, Вокруг меня лишь уплотняет мрак; Нехорошо идти мне одному, Седеющую взламывая тьму, — Зачем ей человеческая речь, А я боюсь и избегаю встреч. Любая встреча — робость и обман. Прохожий руку опустил в карман, Отходит дальше, сгорблен и смущен, — Меня, бродяги, испугался он. Взглянул угрюмо, отвернулся — и Расходимся, как в море корабли. Не бойся, глупый, не грабитель я, Быть может, сам давно ограблен я, Я пуст, как это темное шоссе, Как полночь бездыханная, как все! Бреду один, болтая пустяки, Но всё же получаются стихи. И кто-нибудь стихи мои прочтет, И родственное что-нибудь найдет: Немало нас, плетущихся во тьму, Но впрочем лирика тут ни к чему… Дойти бы, поскорее дошагать Мне до дому и с книгою — в кровать!

РАКЕТА («Под всяческой мглой, под панцирем…») [320]

Под всяческой мглой, под панцирем Железа и кирпича, Как радиостанция — станции, Сигнал позывной стуча, — Вот так же (поверьте этому Как слову, не как словцу!) Поэт говорит с поэтами, Внимает творец творцу. Рассеянные в пространстве, Чтоб звездами в нем висеть, Мы — точки радиостанций, Одна мировая сеть. И часто, тревожно радуясь, Я слышу, снижая лёт: Ее раскаленный радиус Сквозь сердце мое поет. Хоть боль нестерпима — вытерплю! Ведь это, со мною слит, Быть может, поэт с Юпитера О вечности говорит. А то, что из сердца вырою С тоской и таким трудом, Быть может, умчит на Сириус И в сердце сверкнет другом. Развертыванье метафоры? Размах паранойи? — Нет, Всё это докажут авторы Не очень далеких лет С параграфами, примерами, И вывод — в строку одну. А это — ракета первая, Отправленная на Луну!

320

Ракета (Под всяческой мглой, под панцирем…»). Р. 1945, № 8.

ГОД («Год прошел. Вновь над твоей могилой…») [321]

Памяти А.З. Белышева-Полякова

Год прошел. Вновь над твоей могилой Облака весенние плывут, И опять звенит, звенит кадило И о вечной памяти поют. Дремлешь ты, а жизнь в весеннем росте Поднимает травку у скамьи… И к тебе опять собрались в гости Все друзья, все близкие твои. И, конечно, ты душою с нами, Даже ты не дремлешь, не молчишь: Ты своими милыми стихами С памятника с нами говоришь. Он рукою любящей поставлен, В строгих урнах — зелень и цветы… Памятью живущих не оставлен — Не забыт и не покинут ты. Год прошел, не остудив нимало Теплоты и верности в сердцах, И опять, как прежде, как бывало, Мы, Андрюша, у тебя в гостях!

321

Год («Год прошел. Вновь над твоей могилой…»). Р. 1945, № 9.