Мы пьем чай за большим столом, а за спиной у меня, на стене эти ставшие давно знакомыми портреты маминой кисти — бретонка в чепце, марокканка в праздничном шмотье, еще какой-то малознакомый мужик, а напротив — молоденького Шуры портреты и молоденькой Кати портрет, и еще. И еще голые женщины, по-иностранному будет ню, но русские, конечно, женщины, часто из простых, русских и украинских, у каких же еще бывают такие прекрасные груди, такие красивые, желанные тела…

Признаюсь читателю, что я как истинно русский человек (хотя бы и не русской крови) крепок скорее задним умом, так что до меня только через много лет моих художественных визитов в Катино ателье дошло, что эта прекрасная обнаженная девушка с божественной русской грудью, так же как и многие другие обнаженные девы на прекрасных ню Зинаиды, — это она и есть, милая моя хозяйка Екатерина Борисовна, это она и позировала маме, которая донесла до грядущих поколений, до ценителей, зрителей, антикваров, пылких коллекционеров, маршанов, арт-дилеров, безвестных, но богатых эротоманов и оценщиков с Сотбис и Кристис, а также до нас, полунищих и нищих посетителей-женолюбов, молодых и не очень, несравненную красоту младшей своей дочери. Поняв это я, как истинно русский, а стало быть, вполне экстравертный москвич (что почище будет всякого неаполитанца и одессита) не смог удержать для себя одного невероятное это открытие и при новом своем визите на Кампань-Премьер сказал с непривычным волнением в московско-ростокинском моем голосе:

— Вы и были самая красивая девушка русского зарубежья, дорогая Екатерина Борисовна…

Только сказав, понял я, как грустна эта фраза, особенно неуместное в ней слово «была» (была-прошла). Милой Кате Серебряковой, Екатерине Борисовне, уже минуло 95, она, вероятно, не только была, но и осталась девушкой, осталась талантливой художницей, любящей, верной дочерью и любящей безутешной сестрой, а, может, и самой завидной невестой русского зарубежья. На счастье, Екатерина Борисовна не обратила внимание на мое запоздалое открытие, а продолжила свой тягучий, печальный рассказ, не слыша или даже не слушая малоценных моих реплик, как она, вероятно, не слушает и радио, которое вскоре после моего последнего визита на улицу Кампань-Премьер сообщило жадному до информации населению нашей планеты, что какой-то умный человек отвалил на аукционе в Лондоне полмильона то ли фунтов, то ли долларов за картину с голыми женщинами кисти Зинаиды Серебряковой — и повез эту картину домой (где уж они нынче такие дома за ста замками, на каком надежном берегу?)… Теперь ему до самой смерти будет с чем сравнивать других, ненаших дам, если он, конечно, не продаст вскорости эту картину втридорога. Сообщение это я услышал по радио случайно, потому что и сам тоже очень редко слушаю радио-бормотание (даже собственное бормотание по Радио-Франс-Интернасьональ, призванное заменить мне пенсионное обеспечение, в котором дружно отказали мне обе родины, никогда не слышу), но услышав, подумал, что вот, милая наша Катя теперь еще и одна из самых богатых невест русского зарубежья (самые-то богатые живут, небось, где-нибудь на мысе Кап-Ферра, на мысе Антиб или аж на изумленной Сардинии). «Одна из», потому что у нее, у Екатерины Борисовны, этих маминых картин сотни. Я вздохнул, подумав, как мало все это может изменить в женской судьбе, вздохнул, потому что и сам ведь я уже отец красавицы-невесты и сам знаю, что приличных женихов как не было так их и нет, и сам давно знаю, что не в деньгах счастье — об этом, кстати, можно было догадаться еще и раньше, еще и при казарменном социализме… Не в деньгах счастье, а в чем? «Будем поискать, будем посмотреть…» — как говорят здешние полурусские дети.

Нельзя сказать, чтоб я в наших беседах с милой Екатериной Борисовной никогда не затрагивал любимую русскую тему, не задавал бестактного вопроса — отчего нет личного счастья, отчего для нее, для красавицы Кати его не нашлось, но она отвечала всегда одной и той же, давно надоевшею фразой и сбить ее было невозможно.

— Как же, — говорила она. — Как же… Работать было надо, за студию платить, все время и работали…

Ее эту фразу я давно мог бы ей сам подсказать, так что по природной лени даже и не записал ее на диктофон, а недавно сел писать этот очерк про милую семью с улицы Кампань-Премьер и расстроился: надо было все-таки записать для порядку, хоть эту фразу записать… Расстроился, позвонил и снова поехал к Екатерине Борисовне в гости, но снова услышав знакомую фразу, взбодрился, обрел уверенность в себе и, как всегда, — не стал включать диктофон. Тем более, что сто раз говорено…

Позднее, уже у себя в Шампани на хуторе, убивая время интернетом, путаясь с кем-то и с чем-то в его «международной паутине», наткнулся я на чужую, но вполне добросовестную запись всех знакомых мне Екатерины Борисовны фраз — на сайте какой-то незнакомой московской дамы-журналистки. К тому же, хотя даму эту я сроду не видел и не увижу, запись была не вовсе уж чужая. Случилось так, что энергичная московская журналистка по имени Татьяна (псевдоним она себе взяла «Нова», так ведь там нынче все новое в Москве), гуляя с моей книжкой «парижских прогулок» в руках по городу Парижу (о чем она, кстати, по редкой ныне добросовестности, и сообщает), прочла там про ателье Серебряковых и отправилась туда незваной-непрошенной в гости, якобы вообразив, что ателье — это нечто вроде парикмахерской или магазина (кстати, в Париже зачастую даже у входа в магазин сообщают особой вывеской на дверях, что «вход свободный»)…

Конечно, нежданный визит незнакомки в такую бесценную сокровищницу поднял на ноги наследников сокровищ, приехали племянник-наследник и жена племянника, однако достаточно долго ехали: ко времени их приезда умница Татьяна успела все эти столь знакомые мне рассказы Екатерины Борисовны записать на диктофон, а позднее выставить на сайте (не пожалеешь времени — непременно найдешь в Гугле).

Конечно, в рассказах этих, как и в любых воспоминаниях, только внешняя канва жизни. Кое-что можно сыскать о том же в чудных мемуарах или дневниках славного писателя и художника А. Н. Бенуа, Зинаидиного «дяди Шуры», а еще больше — в картинах, портретах и автопортретах самой Зинаиды Евгеньевны. Но и это будет лишь канва, по которой уже и вышьют что ни то ваши воображение, любопытство и догадка, вышьют в меру их живости, любви, обожания, счастливого или горького опыта (как еще говорят люди старомодные, «в меру их испорченности»)…

Начинать рассказ о художниках Серебряковых надо, наверно, с семейного древа Бенуа-Лансере: Лансере — девичья фамилия Зинаиды Серебряковой, а Бенуа — девичья фамилия ее матушки Екатерины Николаевны, родной сестры знаменитого Александра Николаевича Бенуа, так что перенесемся для начала в дом дедушки-архитектора Николая Леонтьевича Бенуа, что и ныне стоит в городе великих вождей Петербурге, на улице Глинки близ церкви Николы Морского. Самый первый из русских французов в роду Бенуа бежал в Петербург еще в пору Великой французской революции, а первому русскому французу Лансере так обрыдла революционная и пореволюционная Франция с ее казнями и войнами, что он мирно остался в русском плену, где одному из потомков его удалось примешать к французской крови немецкую (путем брака с прибалтийской баронессой фон Таубе). В крови Бенуа уже были смешаны французская кровь с итальянской, русской же крови не было вовсе, но при том католики (по мужской линии) и протестанты (по женской) потомки родов Бенуа-Кавосов и Лансере к тому времени, как им пришлось покидать свою русскую родину (после 1917), были уже сильно обрусевшими и «репатриировались» на «историческую родину» во Францию и в Италию с неохотой и лишь по зову желудка, а не по зову сердца.

Миловидная сестра Александра Бенуа Екатерина (Катишь) была, как и сестра ее Камилла (Камишь), намного старше братишки Шуры, и маленький Шура плакал безутешно, когда вышла Катишь в 1875 году (по большой любви) замуж за молодого скульптора Женю Лансере. Этот преуспевающий и талантливый Евгений Александрович Лансере, к которому в детстве Шура Бенуа испытывал ревнивую вражду, в последние годы своей недолгой жизни вдруг стал близким собеседником подростка Шуры. Оказалось, что этот язвительный и ироничный человек умеет слушать и понимать молодых людей, которых мучит гораздо больше нерешенных (и неразрешимых) проблем, чем то могут себе представить надменные «старики». Бывшему Шуриному «врагу», старшему Жене Лансере (младший-то Женя, его сын, стал любимым Шуриным племянником, «Женякой») было в пору этого сближения с племянником Шурой каких-нибудь 36 лет, а жизни ему оставался всего год. Уже до женитьбы, в начале 70-х, у него нашли туберкулез, а все же успел он прожить больше десяти лет в браке и оставить своей вдове Екатерине полдюжины детей, из которых младшею и была Зина, будущая Серебрякова.