В мастерской Браза Зина работала бок-о-бок с несколькими молодыми сверстниками и сверстницами, однако не сбежала от многолюдства, как с курсов Тенишевой, а ходила к Бразу еще и зимой 1904 года. Впрочем, сам сверх головы заваленный заказами Осип Браз не обременял своих учеников назойливым вниманием: лишь изредка заходил и ронял одно-два бесценных замечания. Одну его фразу о работе над портретом Зиночка все же запомнила: видеть надо «общее», а не рисовать «по частям»…

К Бразу Зина и следующей зимой ходила, но главная работа у нее начиналась, конечно, в Нескучном: без устали рисовала крестьянок и деревенских девочек — в поле, на кухне, за работой, и просто терпеливо сидящих на табуретке…

Надо сказать, что матушка Зины Екатерина Николаевна Лансере-Бенуа с большой серьезностью следила за дочкиной художественной работой и отчитывалась в письмах родным, что вот показывали «дяде Берте» (знаменитому аквалеристу Альберу Бенуа), и «дядя Берта» остался, мол, Зиночкой доволен.

Думается, что и общение Зиночки с рисующими братьями несколько недооценено даже самыми внимательными биографами Серебряковой.

Вот пишет, к примеру, брат Женя летом 1905 года своему дяде-художнику, «дяде Шуре» (который был всего лет на пять старше Жени), Александру Бенуа, зовет пожить в Нескучном и упоминает о новых своих впечатлениях от деревни:

«…я был поражен своеобразием и известной красотой движений, силуэтов и поз, особенно баб в своих костюмах… А потом поговорить с ними, рисуя их. Это совсем другие люди, даже сравнительно с теми мужиками, с которыми сталкиваешься в городе…» Легко предположить, что молчунья Зиночка немало наслушалась этих братниных рассуждений за обеденным столом в Нескучном. А что же так поразило «ретроспективного стилиста» — мирискусника брата Женю в движениях и позах нескучанских крестьянок? Вероятно, поразило сходство этих поз и ритмов движения с чем-то виденным — то ли в жизни виденном, то ли на картинах, то ли в театре… У Зины тоже не шли из головы недавняя Италия, старинные полотна в исхоженных вдоль и поперек музеях…

А в 1904 году совсем близко ко всем Лансере подошло великое событие петербургской жизни… Нет, нет, речь идет не о «репетиции русской революции», так захватившей позднее пылкого бунтаря, брата Женю, а о другом — о подготовке неутомимым Дягилевым Исторической выставки портретов в Петербурге. Эта выставка полузабытых картин, порою разысканных Дягилевым в самых глухих усадебных уголках России, произвела огромное впечатление на русских интеллигентов и в первую очередь на художников. Нетрудно догадаться, что для юной Зины Серебряковой это было одним из великих событий, тем более, что семья Бенуа-Лансере (и дядя Шура, и брат Коля) стояла очень близко к этому знаменитому событию художественной жизни столицы. Вот как вспоминал об этом в своих мемуарах «дядя Шура»:

«Последние месяцы 1904 года прошли у нас в приготовлениях к Исторической выставке портретов. С высочайшего разрешения Дягилеву был для того предоставлен в полное распоряжение необъятный Таврический дворец, и теперь надлежало придумать, как его использовать. Этими планами был главным образом занят я… Я притянул к делу моего племянника, даровитого и очень культурного архитектора Николая Лансере, а также его ближайшего приятеля А. И. Таманова. Оба только что кончили Академию художеств и горели желанием послужить делу, затеянному «Миром искусства», усердными поклонниками которого они состояли».

Сочиняя полвека спустя свои мемуары в тиши своего парижского кабинета, дядя Шура не только отважился помянуть имя убитого большевиками Зининого братишку, но даже и дать (мельчайшим шрифтом) сносочку, в которой пожурил столь некогда любимых им (а позднее и за границей вполне небезопасных) большевиков — правда, не за кровавый и безудержный разгул людоедства, а лишь за неразумное разбазаривание кадров:

«Он же (Коля. — Б.Н.) помог мне придать Елисаветинской выставке в 1911 г. необычайно пышный, выдержанный строго в стиле эпохи характер: Н. Е. Лансере был самоотвержен до крайности, а в смысле дарования он удивительно напоминал своего деда — моего отца. К сожалению, большевики не сумели его использовать, а сгноили его в заключении, обвинив этого, совершенно аполитичного человека, в каких-то злоумышлениях против советского строя».

(Еще и в 1990 году былой соловецкий зек академик Лихачев вынужден был осторожно написать в предисловии ко второму московскому изданию мемуаров Бенуа о полной лояльности этого литературного памятника: «Никого уже не задевают те или иные отдельные, по большей части случайные, высказывания — например, по поводу разрухи в Петрограде начала 20-х годов…»)

Итак, зимой, в Петербурге были выставки, театральные спектакли, уроки живописи, но главная работа у юной Зинаиды начиналась с весны, в Нескучном.

Конечно, порой скучновато бывало девушке в Нескучном. Все же глушь… Впрочем, в большей степени, чем сама Зина, озабочена была отсутствием общества ее матушка Екатерина Николаевна Лансере, которая справедливо полагала, что не в живописи и не в работе главное женское счастье, тем более, когда самый-самый возраст. Вот что писала Екатерина Николаевна летом 1903 года невестке в Италию, вспоминая прошлогодние итальянские впечатления:

«…надо сознаться, и Малороссия тоже прекрасна, одна беда для моих девочек: тут нет совсем общества и как всегда отсутствует молодежь»…