Александр Бенуа, «дядя Шура» рассказывает в своих мемуарах о поездке к сестре в их имение Нескучное, где муж любимой сестры, старший Женя, «исхудалый и согбенный, с совершенно прозрачными пальцами», а все же бодрый и в последней год жизни, искупавшись в студеной речке неподалеку от имения, выезжал верхом за ворота «с видом лихого черкеса»: он был изумительным наездником и любил лепить лошадей и других животных. Что более всего изумляло и раздражало юного Шуру, так это то, что был этот француз Лансере яростный русский националист и враг католической церкви.

Екатерина и ее муж нежно любили друг друга, но жизнь ей выдалась нелегкая. Характер у молодого мужа был мрачный, а здоровье слабое. Евгений Александрович Лансере умер от чахотки зимой 1985 года, не дожив и до сорока, а вдова его Екатерина уже осенью следующего года с шестью детьми (младшей, Зиночке, было только два года) перебралась в родительский дом, в Петербург. Вот тогда-то «дядя Шура» Бенуа, бывший всего на пять лет старше племянника Жени, но страсть как любивший учить, получил в свое распоряжение сразу двух учеников-племянников, Женю и Колю (второй пошел по стопам деда, стал архитектором и был позднее уморен в советской тюрьме, а первый выжил и стал знаменитым советским художником). Отметив в своих мемуарах, что младшая Катина дочь, Зина Лансере (будущая художница Зинаида Серебрякова) «оказалась обладательницей совершенно исключительного дара», «дядя Шура» сообщал, что он все же «не имеет права считать ее своей ученицей», ибо она переехала к ним в дом двухлетним ребенком и произрастала «вдали от его кабинета», хотя, конечно, взращена была той атмосферой, которая царила в родительском доме. Какой-то шутник сказал, что в доме Бенуа младенцы появляются на свет с карандашом в руке. Ведь и Шурина сестра Катя, мать Зины, неплохо писала в юности, пока не завела детей, так что и дом Бенуа, и родство, и «любопытство» к затеям мирискусников, и восхищение старшим братом-художником были вполне причастны к тому сюрпризу, который преподнесла в один прекрасный день Зина (по-домашнему Зика) и семьям Бенуа-Лансере-Серебряковых и всему художественному Петербургу (это случилось, впрочем, лет через двадцать с лишним после смерти отца и переезда семьи). Пока же она росла и набиралась сил, что давалось и вдовой Екатерине Николаевне и самой Зине не без усилий.

«Росла Зина… — вспоминал А. Н. Бенуа, — болезненным и довольно нелюдимым ребенком, в чем она напоминала отца и вовсе не напоминала матери, ни братьев и сестер, которые все отличались веселым и общительным нравом».

Вероятно, окрепнуть и встать на ноги помогло ей любимое украинское имение, в котором Зина увидела свет, — Нескучное. В ту пору оно принадлежало к Курской губернии, это нынче оно входит в Харьковскую область Украины. Лежало же оно всегда верстах в двадцати от города Харькова и даже тогда, когда входило в Курскую губернию, предстало впервые перед юным Шурой Бенуа (знавшим до того лишь берега Финского залива, Павловск и Кушелевку) как истинная Малороссия: с ее просторами черноземных полей и пологих холмов, с белеными хатками сел. Вот как описывал А. Н. Бенуа свой первый приезд в Нескучное и вид, открывшийся с холма по дороге в имение:

«Вид… был поистине восхитительный в своем бесконечном просторе и в своей солнечной насыщенности. Ряды невысоких холмов тянулись один за другим, все более растворяясь и голубея, а по круглым их склонам желтели и зеленели луга и поля: местами же выделялись небольшие, сочные купы деревьев, среди которых ярко белели хаты с их приветливыми квадратными оконцами. Своеобразную живописность придавали всюду торчавшие по холмам ветряные мельницы. Все это дышало благодатью и несравненно большей культурностью (почти что заграницей), нежели все то, что я видел в окрестных с Петербургом деревушках… в открывшейся перед нами долине… показался белый господский дом, выделявшийся на фоне массы деревьев: поодаль в поле стояла белая церковь с двумя зелеными куполами, а еще дальше расположились сараи и амбары разной величины и назначения. Все это мне показалось очень внушительным… тарантас прогрохотал по мосту через полувысохшую речонку, сбоку под липами мелькнула «готическая» кузница, потянулись крытые соломой здания скотного двора и конского завода, и, наконец, вытянулся отделенный от дороги дом какого-то курьезного доморощенного стиля, в котором формы готики и классики сочетались весьма причудливым образом. Тут у ворот уже стояли поджидавшие меня родные… а среди группировавшихся позади домочадцев я сразу различил высокую стройную девушку с каким-то трогательно детским лицом: это была «подгорничная» Липа».

Прекрасные воспоминания «дяди Шуры» написаны были этим знаменитым художником, искусствоведом и журналистом уже в зрелые годы, полвека спустя, и что в этом описании идет от собственного его первого взгляда, а что от выставленных уже четверть века назад в Петрограде знаменитых нескучанских пейзажей его прославленной племянницы Зины (Нескучное: Зеленя, Озими, Скотный двор, Поля), сказать трудно. Да это и не так важно: и пейзажи, и дядины мемуары вводят нас в малороссийско-российский мир Зининого детства. Здесь она созрела как женщина (довольно необычная и не всегда понятная женщина), как художница, как дочь и мать, и жена, и под конец, очень рано — вдова…

В целом же нескучанские годы — это годы счастья, это счастливейшая (хотя и меньшая) половина ее жизни, это годы созревания, годы исполнения молодых желаний, даже самых дерзких.

В мемуарах А. Н. Бенуа ярко выразилось чувство восторга северянина с болотистых невских берегов, из темного ельника и скудных деревень — перед плодородными просторами и щедростью малороссийской земли, перед сравнительным богатством и трудолюбием здешних тружеников, перед несравненной приграничной (то «московки», то украинки) красотой здешних девушек, которые по слухам, не только милы, но и темпераментны, податливы на всякую ласку (тем более, барскую)…

Всякий, кто подобно автору этих строк, бродил по Украине, Польше, Белоруссии, Таджикистану, по другим окраинам былой империи, где примешаны были к славянским кровям самые разные крови (а великий Мастер Депортаций, любимец народов палач Джугашвили, носивший официальную кликуху Сталин, а лагерную Гуталин, проделал в империи немало экспериментов смешенья народов), подтвердит, что такой красоты женских лиц не сыскать в старой, доброй и малоподвижной Европе. это подтвердят и те европейцы (немцы, итальянцы, голландцы, французы), которых судьба заносила в Киев, Минск, Брест, Херсон, Одессу и даже Уфу: холостяки там непременно попадали в ту нелегкую переделку, какой является не просто брак, а еще и «смешанный брак»…

Мемуарист «дядя Шура» (ему было в описываемое время пятнадцать лет) пережил в Нескучном один из бурных романов своего отрочества (несчастный роман, потому что прекрасная Дульцинея-Липа оказалась просватанной и пристойно-недоступной). Ну, а девочка Зина пережила здесь чуть не все виды счастья, какие могут выпасть на долю девушке и женщине.

Вдовая Екатерина Николаевна начала ежегодно, каждое лето выезжать с детьми в Нескучное, когда Зине было одиннадцать лет. В Петербурге Зина училась в Коломенской гимназии, но конечно, всегда — и зимой и летом — (чаще летом, чем зимой) помаленьку рисовала, уже с шестилетнего возраста. Девочка была застенчивая, скрытная, рисовать при чужих не любила. Вероятно, первые советы давала ей мать, позднее она показывала свои работы только веселому и обаятельному дяде Альберу, тому самому, что был главой петербургских акварелистов, пианистом-импровизатором, мужем известной пианистки и любимцем императорской семьи. Зимой девочка Зина жила в доме Бенуа, который был одержим искусством, пропитан атмосферой искусства. Но она не слишком любила город, и ее излюбленный мир открылся ей в усадьбе, в бескрайней череде нескучанских холмов. Такое и позже нередко бывало с городскими детьми (автор этих строк увидел в первый раз настоящую русскую деревню близ Яхромы семнадцати лет от роду и влюбился в нее бесповоротно). Вот как позднее писала Зинаида Серебрякова об этой влюбленности в одном частном письме: