Поскальзываюсь, но, к счастью, успеваю схватиться за перила. И как раз вовремя. Там еще две ступеньки, а потом пустота.

Наклоняюсь, вцепившись в перила для страховки. Как я и думала, эпицентр взрыва был у лифта, который идет на криоуровень из Больницы. Осколки и сила взрыва разорвали металлическую лестницу так, будто она из бумаги.

Мы отрезаны от криоуровня.

На мгновение я думаю, не прыгнуть ли. Сколько там может быть до пола? Эта лестница, кажется, не доходит до самого криоуровня. В паре футов от меня — ровная металлическая поверхность. Там, наверное, должен быть какой-нибудь люк. Между лестницей и лифтом стоит столб — может, люк встроен в него? Но желтый дым такой густой и плотный, к тому же, судя по рваным краям лестницы, внизу валяется полно обломков, которые могут меня прикончить. Я вглядываюсь, насколько позволяют слезящиеся глаза, но вижу только бесформенную массу покореженного металла, погнутых балок и вырванных заклепок.

Горло горит, заставляя кашлять до удушья; я наверное, и представить себе не могу, насколько вреден этот желтый порошок. По телу бежит дрожь — оказывается, здесь самое холодное место На корабле. Карабкаюсь обратно вверх по лестнице. Сердце глухо колотится в ушах, на коже выкупает холодный пот. Хватаю ртом воздух. Мне вспоминается, как Виктрии при мысли о мире за пределами корабля казалось, будто она умирает. Я же чувствую, как внутри растет та же самая паника при мысли о том, чтобы навечно остаться в ловушке этих стен.

Выбравшись наверх, я выискиваю в собравшейся толпе Старшего, чтобы рассказать, что увидела. Люди обступают его со всех сторон, и я отталкиваю их с дороги, не заботясь о вежливости, игнорируя возмущенные вскрики, а потом тяну его за руку, пока мы не оказываемся достаточно далеко, чтобы нас никто не мог подслушать.

— Я не смогла добраться до самого низа. — И описываю, что увидела в пространстве между уровнями.

Он кивает, как будто ожидал такого поворота. Взгляд у него мертвый и пустой. Старший оставил надежду еще там, на мостике, но я не сдавалась, пока не увидела, что сдался он.

В Больнице теперь небезопасно, так что мы устраиваем в Регистратеке временный лазарет. У Дока, который оказался рядом с лифтом в момент взрыва, левая рука на перевязи, а на щеке, под глазом, глубокий шрам. Но он все равно носится от человека к человеку, ловко раздавая таблетки, медпластыри и бинты. Самой большой популярностью пользуются бледно-зеленые пластыри. Я притворяюсь, что не замечаю.

Если честно, мне и самому почти хочется попросить такой.

Кит с медсестрами доставляют корабельщиков, которые пережили первый взрыв, и их прибытие сопровождается новым всплеском лихорадочной активности — там повязку, здесь швы, и сверху приладить зеленый пластырь.

Травм оказывается не так уж много. По крайней мере, физических. Но я вижу, как в глазах у людей разгорается отчаяние, когда они постепенно осознают, что взрывы не просто убили еще девятерых наших людей: они убили всякую надежду на возможность приземления.

В тот же день ремонтные бригады начинают осматривать Больницу. Как и говорила Эми, лифт на криоуровень вышел из строя. Кабели оборвались, а сам лифт упал в шахту, но на этом разрушения кончаются.

Когда все более-менее приходит в норму, я делаю общий вызов и прошу жителей собраться в саду при Больнице. Старейшина заставил бы всех снова подниматься к хранителям, но я понимаю, что люди сейчас меньше всего хотят отрываться от родного и знакомого уровня фермеров, особенно если дорога лежит едва ли не через само место катастрофы. Статуя Старейшины времен Чумы — традиционная площадка собраний для передачи полномочий, и это кажется мне подходящим, учитывая то, что я собираюсь сказать.

— Эй, погоди! — окликает меня Барти по пути от Регистратеки в сад. Я не отзываюсь, но немного замедляю шаг. — Это правда? — спрашивает он, поравнявшись со мной. — Корабельщики в Регистратеке говорят, что мостик взорван.

— Да, — буркаю я.

— Ты им скажешь? — продолжает Барти» стараясь успевать за моими торопливыми шагами. — Мне кажется, нужно рассказать всем о мостике. И о том, что теперь мы не можем приземлиться.

— Да ладно, Барти, тебе так кажется? — Я даже не пытаюсь скрыть издевку. — А я-то думал чуток передохнуть, потом, наверное, перекусить. Звезды! Или, может, стоит пойти кино посмотреть, прямо не знаю!

Барти успокаивающе поднимает руки, но лицо у него сердитое.

— Ты никогда ничего не делаешь, пока тебя носом не ткнут, — говорит он. — Откуда мне было знать, что в этот раз не так?

— Долбаный ты лицемер, — выплевываю я. — Только и вынюхиваешь, где я облажался, и в итоге не замечаешь ничего, что я делаю правильно.

Барти фыркает, и в том звуке я слышу все то презрение и насмешки, с которыми мне так долго приходилось мириться, — от него, от всех, кто беспрерывно обвинял меня с той самой секунды, как умер Старейшина. И я по горло этим сыт.