Так как добровольцами вызвались все, он снова закричал:

— Пожарные и санитарные посты остаются на местах! Остальные за мной!

Лиза ожидала, что увидит страшную и захватывающую картину пожара, но не увидела ничего, кроме густого дыма, поглощавшего контуры четырнадцатого цеха. Иногда багровый проблеск прорезывал пелену дыма, и снова дым застилал всё, и слышны были только свист водяных струй, шипение испаряющейся воды, стук топоров и зычный голос командира, несущийся откуда-то из чёрной пелены. Владимир Иванович увёл мужчин, а Лизу и Любу поставили к запасному насосу, подающему воду из водохранилища.

Так и прошёл остаток этой ночи — в размеренно однообразных движениях: вперёд — назад, вперёд — назад, вперёд — назад… Иногда кто-то кричал: «Нажимайте, девушки!» Один раз кто-то подбежал, спросил: «Вас сменяли, нет? Чорт знает что!» — и растворился в дыму, так и не прислав смены. По тому, как редел дым, Лиза поняла, что пожар затихает. И всё-таки команда прекратить подачу воды была неожиданна.

Лиза со стоном разогнула спину и удивлённо поглядела в совсем светлое утреннее небо. Четырнадцатый цех высился неподалеку чёрной, будто облизанной огнём коробкой.

Они добрели до своего цеха и опустились на первую попавшуюся скамью. И все рабочие садились и ложились, где придётся, закуривали и нехотя перебрасывались короткими замечаниями: «Вот чорт!», «Повозились!», «Ну, и ночка!», «Что ты скажешь, пиджак спалил!»

Прошёл Кораблёв, весь дёргаясь от боли в голове. Кто-то из рабочих посоветовал ему:

— Сходи в медпункт, порошок возьми. — И затем таким же будничным голосом добавил: — А Василь Васильичу так и отпиши: отстояли и отстоим.

— Да он и сам понимает, — ответил Кораблёв, — не мастер я писать.

Лизе было жаль Кораблёва. Но когда она услыхала этот коротенький разговор и увидела, что он вызвал общее сочувствие, ей стало остро жаль всех этих хороших и смелых людей. Неужели они не понимают, что город окружён и дни его сочтены, что лишний танк может задержать неизбежное, но не предотвратить, что они могут потушить пять пожаров и ещё пять, но не могут помешать бомбе завтра или послезавтра упасть прямо на их головы, так, что и костей не соберёшь.

Ей, Лизе, город представлялся гигантской машиной, захваченной песчаной бурей. Машина еще в ходу, вертятся шестерни, скользят поршни, но песок облепляет машину, забирается во все щели, мешая вращению механизмов, ещё несколько минут — и все полетит к чорту. Она-то знала, что подача электроэнергии идёт с большими перебоями, а скоро может прекратиться совсем. Топливо на исходе, и подвоза не будет. Металл собирают по дворам, по складам утиля, цехов. Хлебная норма снижается, и хлеб подвезти нельзя. Даже оружия нет, и комсомольскому активу выдают финские ножи для рукопашного боя… На что можно рассчитывать?

Но эти люди, считающие смыслом жизни защиту Ленинграда (а они так и считают, Лиза сейчас почувствовала это), эти люди не видят своей обречённости и надеются на всё, даже на победу. И надежда заставляет их работать круглые сутки, тушить пожары и презирать свист снарядов… Что ж, может быть, им и удастся оттянуть конец, это тоже важно, — отсрочка падения Ленинграда выгодна для всего фронта, для всей страны, для Василь Васильича, выпускающего танки. Слава богу, я достаточно сознательна для того, чтобы подумать и об этом. Но как можно не понимать, что нам-то уже нечего ждать, что победа придёт без нас? Мы — смертники.

Ровно в семь часов Лиза встала, пересиливая себя, и начала работать. Устала? не спала? Но какое это имеет значение теперь? Она горько и презрительно усмехнулась похвале своего учителя! Слепец! Он тоже ничего не знает…

В лесу было холодно и сыро. Днём ещё пригревало солнце, но к вечеру испарения сгущались в тяжёлый туман, от которого лица и руки становились влажными. В землянках по стенам текли струйки воды, а когда партизаны жарко натапливали печурки, от влажной духоты кружилась голова.

Оля Трубникова любила осень и всегда считала, что нет времени года прекраснее и нежнее. Разъезжая по своим комсомольским делам, она любила отправиться пешком, одна в какую-нибудь дальнюю деревню, и в лесу без конца любовалась неповторяющимся разнообразием цветовых сочетаний увядающей и облетевшей листвы, яркими пятнами рябины и волчьих ягод, неуловимой серовато-голубой плёнкой, затянувшей небо, прислушивалась к тихому говорку неблестящей, будто задумавшейся воды. Если в пути её настигал дождь, она весело подставляла голову и негромко пела, шагая по мокрой тропинке или прямо по мшистой земле, под деревьями, отряхающими крупные капли. После такой, прогулки было особенно приятно войти в тёплый дом к приветливым хозяевам, залезть босиком на печку, пока сушится обувь, напиться топлёного молока и уснуть крепким сном.