Под ним к стене скотчем была приклеена компьютерная дискета. Она оставила ее здесь, надеясь отчасти, что полиция найдет ее во время обыска. Но зря надеялась. Потом, глядя, как они обыскивают комнату, она вдруг испугалась за себя и теперь уже надеялась, что они дискету не найдут. Сейчас она подсунула под дискету пальцы и отклеила ее от стены, осмотрела. Теперь эта дискета принадлежит ей, разве нет? Ее могут убить из-за этой дискеты, но она ни за что не хотела с ней расстаться. Это была часть ее памяти о нем. Она потерла большим пальцем ярлычок. Свет, проникавший с улицы сквозь грязное окно, был слишком слаб, и она не могла прочесть надпись, но все равно знала, что там.

Те самые три буквы — SaS.

Темно, темно, темно. [38]

Ребус наконец-то вспомнил эту строку. Если бы Пейшенс попросила его прочитать наизусть фрагмент какого-нибудь стихотворения, а не выдавать ей названия фильмов, то все было бы в порядке. Он стоял у окна на Сент-Леонардс, устроил себе передышку от бумажной работы — горы материалов по Моррису Джеральду Кафферти.

Темно, темно, темно.

Она пыталась воспитывать его. Хотя сама себе не призналась бы в этом. Только говорила, как, мол, было бы замечательно, если бы им нравилось одно и то же. Тогда у них были бы общие темы для разговоров. И она давала ему сборники стихов, ставила классическую музыку, покупала билеты на балет и современные танцы. Ребус уже проходил все это — в другие времена, с другими женщинами. Они хотели от него большего, им вечно было мало. Ему это не нравилось. Он получал удовольствие от земного, грубого. Кафферти как-то раз обвинил его в том, что он любит жестокость, что его влечет к ней по естественному праву кельта. И разве не в том же сам Ребус обвинял Питера Кейва? И теперь это возвращалось к нему — боль накладывалась на боль, растекалась по кровотоку из какой-то потаенной точки внутри него.

Взять его пребывание в Северной Ирландии.

Он попал туда в самом начале так называемых беспорядков 1969 года, когда все только закипало. На том начальном этапе конфликта он толком не понимал, что там происходит, что поставлено на карту. Никто тогда этого не понимал — ни с одной, ни с другой стороны. Поначалу все, католики и протестанты, были рады их появлению, хлебосольно угощали, щедро наливали и всячески привечали. А потом в питье стали подмешивать гербициды, а ночь любви могла обернуться ловушкой. И если ты ел бисквит и на зубах что-то хрустело, то это вполне могли оказаться твердые зернышки из малинового джема. Но могло быть и толченое стекло.

Сквозь тьму в тебя летели бутылки с «коктейлем Молотова» со светящимся хвостом пламени. Бензин разбрызгивался по сторонам и капал с фитиля. А когда бутылка падала на замусоренную дорогу, то вокруг мгновенно разливалось огненное озеро ненависти. Как говорится, ничего личного, все во имя дела — дела смуты, только и всего. А позже — ради защиты бандитизма, которым чем дальше, тем больше обрастало это дело. Нелегальные «крыши», «черные такси», [39] контрабанда оружия, все бизнесы, которые очень далеко отошли от идеала и создали собственный преступный синдикат.

Он видел пулевые и осколочные ранения, травмы от брошенных кем-то кирпичей, его характер и тело претерпели изменения от постоянной близости смерти и собственной уязвимости. В свободное время бойцы шлялись по казармам, пили виски и играли в карты. Может быть, поэтому виски, как никакой другой напиток, напоминал ему, что он все еще жив.

Испытывал он и чувство стыда: ведь они наносили карающий удар по клубу таких же выпивох, только распоясавшихся. Он не сделал ничего, чтобы положить этому конец. Вместе со всеми остальными он размахивал дубинкой и даже прикладом винтовки. А ведь даже в самый разгар потасовки щелчка затвора было достаточно, чтобы воцарились тишина и спокойствие…

Он по-прежнему сохранял интерес к тому, что происходит за Северным проливом. Часть его жизни навсегда осталась там. Было в этой его боевой командировке что-то такое, что заставило его подать рапорт на поступление в Специальный военно-воздушный полк — десантный спецназ.

Он вернулся к своему столу и поднял стакан с виски.

Темно, темно, темно. Небеса безмолвны, лишь изредка раздастся пьяный крик.

Никто никогда не узнает, кто вызвал полицию.

Никто, кроме самого вызывавшего и самой полиции. Он назвал свое имя и адрес и пожаловался на шум.

— Вы хотите, сэр, чтобы мы к вам приехали, после того как разберемся на месте?

— В этом нет необходимости.

Телефон на столе дежурного замолчал, дежурный улыбнулся. Необходимость возникала очень редко. Как только к тебе заявляется полиция, ты становишься частью происходящего. Он сделал запись у себя в блокноте, потом передал записку операторам. Звонок поступил в десять минут первого. Когда патрульный «ровер» доехал до клуба, было ясно, что недоразумение сходит на нет. Полицейские хотели было сразу уехать, но раз уж они были здесь… Тут явно происходило какое-то собрание, мероприятие. Когда двое патрульных полицейских вошли внутрь, в зале оставалось не больше десятка человек. На полу бутылки и окурки, вероятно, и тараканы тоже, если присмотреться.

— Кто здесь старший?

— Никто, — раздался недовольный голос.

Из туалета донесся звук воды в сливном бачке. Возможно, уничтожались улики.

— К нам поступили жалобы на шум.

— Здесь не было никакого шума.

Патрульный кивнул. На импровизированной сцене двухкассетник был подключен к гитарному усилителю — здоровенному «Маршаллу» с собственной акустикой. Мощность, наверно, ватт сто — ни малейшего намека на утонченные вкусы. Усилитель все еще был включен и испускал звучное гудение.