Машины саночистки по раздолбанным переулкам почти не ходили, жители волокли отходы своей жизнедеятельности к мусорным бакам на перекрестках, но частенько по лени и беспечности до баков не добредали, а потому вскоре дворы стали зарастать курганчиками мусора и помоев, которые инспектировали любознательные крысы, вольготно плодящиеся в сырых подвалах и трухлявых, потревоженных техникой фундаментах. По завалам мусора, по легкопенным зеленым лужам настилали досочки, отодранные тут же от забитых накрест окон и дверей. Но досочки засасывала трясина, курганчики росли, и вскоре холеные крысы уже заглядывали с мусорных холмов в немытые окна.

Вообще очень много развелось в Москве крыс, мышей и тараканов — больше всех в мире на душу населения, хоть этот результат и миновал каким-то образом книгу Гиннесса. Вероятно, именно на Сретенке образовался гигантский инкубатор нечисти, которая ритмично, достигая максимума популяции, мигрировала в другие районы столицы. Во всяком случае, очевидцы утверждали, что им приходилось наблюдать, как уходили крысы из сретенских кварталов через Садовое кольцо, аккуратно пользуясь при этом подземным переходом у кинотеатра «Форум».

Общественность иногда била тревогу, посылала ходоков в столичные коридоры власти, но то ли ходоки навечно терялись в этих непроходимых коридорах, то ли сами власти теряли контроль над обстановкой, однако с каждым годом район в центре Москвы становился все больше похожим на грязные и вонючие трущобы, некогда гневно воспетые классиками соцреализма после посещения так называемых капстран.

За разноцветным фасадом фешенебельной Сретенки, за ее лампионами и варьете, разрасталась уродливая опухоль, полная человеческого гноя и духовной заразы. Тут гнали самогон, приторговывали ворованными запчастями и девочками, сдавали углы наркоманам и беглецам от правосудия, играли во все мыслимые азартные игры, собирали оружие и порнографические голограммы.

Водители машин саночистки нередко находили по утрам в мусорных баках окоченевшие трупы с изгрызенными лицами и со следами самой жестокой смерти. Следователи и сыщики СГБ, проклиная судьбу, проформы ради шлялись по убогим смрадным домам, по глухим дворам и, как правило, не находили преступников, а трущобные жители притворялись слепыми, глухими и даже чокнутыми, помалкивая на любых пристрастных допросах, где их били по мордасам, ущемляли пальцы и демонстрировали заряженные револьверы. Трущобники хорошо понимали, что с битой мордой жить можно, а с перерезанным за предательство горлом — нельзя.

Довольно быстро в районе-гнойнике между Сухаревкой и Трубой сложилось специфическое население — дно. Тут почти не было детей и стариков. А те дети и те старики, которые жили в разбомбленных переулках, полностью вписывались в социальные структуры своего района — грязные, вороватые, наглые попрошайки, они кружились по бульварам, Сретенке и Садовому кольцу, словно вороны с помойки. Клянчили деньги, одни — на кусок хлеба, другие — на выпивку, сводничали, сбывали по мелочи краденое и нисколько не думали о будущем. Нельзя думать о несуществующем…

Регулярные облавы патрулей почти ничего не меняли в жизни трущобников. Ну, исчезали на несколько лет или месяцев Вася-Клешня с Димой-Брынзой, исчезали, а потом снова появлялись, еще более окрепшие на свежем воздухе и физической работе. И продолжали бомбить квартиры достопочтенных граждан, пить с барыгами и спать с очередными девочками до очередной облавы. Ну, разбивали патрульные аппарат Муське-Манекенщице и самое ее забирали в участок, зато вскоре Муська снова заквашивала барду, а трущобные умельцы за умеренную плату восстанавливали порушенный агрегат. И теперь Манекенщица работала чуть больше и брала за услуги чуть дороже, пока не покрывала убытки, нанесенные «бляхами», как свойски называли патрульных жители трущоб.

Несмотря на то, что муниципальные власти и не думали восстанавливать район, квартирная плата взималась по-прежнему, как в добрые старые времена. Отказавшись от социализма, держава не смогла отказаться от его главного завоевания — плохих, но дешевых квартир. Страшные домохозяева, образы которых можно найти все у тех же классиков соцреализма, так и не прижились на новой российской почве. Председатели домовых комитетов, перекочевавшие в государство народного капитализма вместе с общественной собственностью на жилье, рассылали грозные бумажки с последним предупреждением, а кассиры домкомов с судебными исполнителями подкарауливали самых злостных неплательщиков и описывали за долги убогие кушетки, кастрюли и носильные вещи.

Лишь немногие жители могли похвастаться тем, что выкупили когда-то, до разбомбления района, квартиры у муниципальных властей. Теперь такое выгодное помещение капитала тяжким грузом висело на шее у счастливца: существование стало опасным и тяжелым, для нормального человека невыносимым, а перепродать жилье нечего было и думать.

Лимон обитал в одной такой квартире, выкупленной еще покойными родителями, — большая комната, кухня, туалет, прихожая. Для одного человека — просто хоромы. Вход был отдельный, со двора, по лестнице, накрытой шатериком. Эта уютная лестница привлекала бродяг. Несколько раз они выламывали дверь в квартиру, потому что привыкли на Сретенке к большей свободе в выборе жилья, чем остальные москвичи. Лимон, обнаружив непрошеных гостей, жестоко бивал их и выбрасывал с лестницы, не давая воспользоваться ступеньками. Когда и такие крутые меры не помогли, Лимон написал на двери красной краской: «Частное владение. Стреляю без предупреждения». Дверь ломать перестали, но чаще гадили на лестнице. Найдя однажды на лестничной площадке неизвестного со спущенными штанами, озверевший Лимон изрешетил задницу мелкой дробью. Только после этого недвижимость Лимона наконец оставили в покое.