Виктор и в самом деле очень боялся воспоминаний. Где-то далеко-далеко в мыслях, глубоко в сердце еще был уголок, которым владела Женя. Часто с тоской думал о ней Виктор, любил эту царапину на своем сердце, не забыл поцелуя Жени, мечтал о ней, засыпая, и ненавидел ее днем, избегал встреч с нею, не кланялся, не разговаривал и знал, что она смотрит вслед ему своими печальными зелеными глазами.

Не раз, целуя Лену, он ловил себя на том, что думает о Жене, боролся с собой, старался изгнать ее образ из сердца, не мог, — и тосковал, мучился, презирал себя.

Лев был доволен. Ему везло. Ему везло во всем. Он удачно бежал. Он вовремя попал сюда. Лев вспомнил, как он отказывался от поездки в Верхнереченск.

Апостол был прав, посылая его в город, где еще целы старые связи, где притаилась эсеровщина и в деревнях многие еще колеблются, открывая таким образом тыл…

Ему везет и с этим парнем: та дурацкая бумажка не страшна, если можно держать Виктора в руках.

— Ничего, мы тебя помирим с Женей! — сказал Лев.

— Не надо, Лев, я уже сказал тебе. Я простил тебя, я все забыл.

— Дай руку, если простил! — в волненье проговорил Лев. — Помнишь, я говорил, что мы с тобой братья из-за отцов. Слышишь? Нам нельзя враждовать! У нас в конце концов одна цель, верно ведь? Ну, скажи, правда? Брат ты мне?.. Дай мне руку, Витя!..

Виктор подал ему тонкую, белую руку.

— Ну, вот и все! — вытирая глаза, облегченно сказал Лев. — Словно дышится легче. Ведь эти годы только ты и был на моей совести.

Виктор рассказал Льву о театре, о Лене, о своих успехах — он жил сейчас бурно, каждый день приносил ему новые радости. Виктор стал равным в семье, он отдавал ей свой заработок. Дядя Петр радовался, племянник стал на ноги…

Рассказал Виктор Льву и о мадам Кузнецовой. По его словам, она совсем опустилась, окружила себя кошками и целые дни сражается с какими-то старухами в дурачки, плачет, проигрывая, хохочет, когда ей везет.

— Она совсем отвратительная стала! — с брезгливой миной сказал Виктор. — Толстая, сальная.

Они расстались, как прежде, друзьями.

Было около шести часов вечера, когда Лев постучался в дом номер четырнадцать по Холодной улице.

Дверь ему открыл рослый, краснолицый мужчина, одетый в милицейскую форму.

— Вам кого? — спросил он.

— Я слышал, что здесь сдается комната.

Краснолицый испытующе посмотрел на Льва.

— А кто вам об этом сказал?

— Разве вам не все равно?

— Нет, не все равно.

— Вам прислал привет Маркевич.

— Ну, и что же?

— Он сказал, что Николай Николаевич меня устроит. — Лев улыбнулся. — Да вы не бойтесь!

— Что значит — не бойтесь! Вы понимаете, что вы говорите?

— Понимаю.

— Никакого Маркевича я не знаю.

— Тем лучше для вас. Большая сволочь.

Хозяин квартиры рассмеялся.

— Да вы, видно, парень свойский.

— Поживем — увидим.

— Ну, входите! — сказал хозяин.

Из кухни, вытирая руки о фартук, вышла полненькая, совсем еще молодая женщина.

— В чем дело?

— Вот новый постоялец.

— Вам комнату?

— Да, мне сказали, что у вас сдается.

— Есть, есть. Вам кто сказал, уж не Макеев ли?

— Правильно. Джонни и сказал.

— Ну и молодец. Значит, пятерку заработал. Я ему пятерку обещала за хорошего постояльца. Да вот Николаю все не нравились.

Юленька провела Льва в узкую, длинную комнату.

— Вот и жилье. За стеной мы с Николенькой помещаемся. Это мой муж. Николай Николаевич его зовут. Он здесь у нас жил, вот в этой комнате. А потом на мне женился.

— Это вы, пожалуй, и меня жените! — рассмеялся Лев. — Нет ли у вас сестренки? Вроде вас?

— Почему же вроде меня? — Хозяйка вильнула глазами.

— Да так, вы в моем вкусе.

Юленька рассмеялась.

Лев осмотрел комнату; в ней стояли чистая кровать, стол, диван.

— Ну, что же, возьму. Сколько за нее надо платить?

Хозяйка смутилась.

— Вот уж и не знаю. Пойду к Николеньке.

Она выбежала, оставив Льва одного. Лев открыл окно и высунулся наружу. Перед ним была тихая, поросшая травой улица, куры бродили по дороге, солнце сползало к горизонту.