Это была последняя капля.

— Глупости, — возмутилась я. — На завтрак я съела сдобную булочку. От сдобы я всегда раздуваюсь, как футбольный мяч.

Деррет почему-то запрещает мне пить и курить, но он не думает, что это за жизнь — без сигарет и лишнего тирамису? Вдобавок я не могу уснуть без стаканчика виски и веронала (трехмесячный запас которого я только что получила у Деррета). По его словам, мои ноги ноют из-за артрита, и поэтому мне показана физическая активность. Измученная приемом, я решила не идти в музей и отправиться домой. Лифт в современных домах — ненадежное изобретение: тесное, как гроб, и тоже с дубовыми стенами, меня туда не заманишь. Я решила подняться пешком — всего пять этажей, не какой-нибудь небоскреб, можно переводить дух на лестничных площадках. К тому же Деррет велел мне больше двигаться.

Во время восхождения по лестнице я услышала где-то наверху мелодичные переливы: играли на пианино. Дойдя до пятого этажа, я с удивлением обнаружила, что звуки доносятся из холла моей собственной квартиры. Тембр старенького «бехштейна» я узнаю из тысячи — он всегда был довольно резким, с тех пор как моль съела войлок на молоточках. Сомнений быть не могло — у пианино сидела Сара, исполняя не кого-нибудь, а самого Баха. Раньше она никогда не касалась инструмента, но ведь ей и не приходилось оставаться одной в квартире. Надо сказать, играла она вполне прилично.

Поскольку я счастливо избежала лифта — этого кошмарного лязганья подъемного механизма и скрипа металлических створок, — то приблизилась относительно тихо. Однако стоило мне вставить ключ в дверь, как музыка прекратилась, послышался торопливый топот. Войдя, я увидела спину своей компаньонки: Сара бежала в кухню с такой поспешностью, что врезалась в дверной косяк. Я решила не беспокоить ее по горячим следам, повернулась и без единого слова вышла. Ближайшие полчаса я просидела на скамейке в палисаднике, наблюдая за прохожими и думая о Саре.

Она ни разу не обмолвилась, что играет на пианино. Чем больше я размышляла об этом, тем более странным или, по меньшей мере, таинственным казалось ее поведение. Любой нормальный человек хоть раз да возьмет пару аккордов, проходя мимо инструмента? Сара смахивала с него пыль раз или два в неделю, когда мы затевали уборку, — неужто ей ни разу не захотелось коснуться клавиш? Видимо, нет, пока я не ушла из дома. Что ей мешало продемонстрировать свои способности — только ли простая застенчивость?

На скамейке под деревьями было тепло, и постепенно меня разморило. Очнулась я от того, что кто-то хлопал меня по плечу. Надо мной склонились двое парней в комбинезонах. Их лица казались мне смутно знакомыми — кажется, ребята работали в новом гараже за домом. Я множество раз наблюдала из окна спальни, как они моют машины на заднем дворе. У одного из них были карие глаза навыкате, похожие на ириски. Второй, с кудрявой шевелюрой, носил пушистые усы. Видя, что я пришла в себя, пучеглазый хмыкнул.

— Да она как огурчик, — пробормотал он. — Я же говорил.

Его приятель кивнул и приветливо улыбнулся мне.

— Простите, мэм. Мы уж перепугались — вы сидели так неподвижно, с открытым ртом, будто отошли в мир иной.

Одарив их своим самым величественным взглядом, я провозгласила:

— Никуда я не намерена отходить.

Как я и ожидала, они рассмеялись и побрели назад, во двор, лениво пихая друг друга локтями.

Когда я вернулась домой, Сара подала ужин. Она выглядела смущенной, однако не заговаривала о случившемся. Я тоже молчала, но вся эта история с пианино почему-то не шла у меня из головы.

Наверное, я трясусь из-за пустяков, как полоумная старуха. Возраст — ужасная вещь. Мой вам совет, дорогой читатель, — не доживайте до глубокой старости.

Как вы, наверное, знаете, несмотря на все старания, Неду не посчастливилось стать королевским портретистом. После закрытого просмотра уважаемые члены Комитета изящных искусств сочли Джона Лавери достойным писать портрет ее величества. Поделом им, олухам! Выбрали мошенника, копирующего фотографии, — хотите верьте, хотите нет, но я лично видела доказательство. В день инаугурации, когда большой зал ратуши вслед за ее величеством покидали вельможи и сановники, я просунула голову в дверь, чтобы взглянуть на трон, и заметила Лавери. Пригнувшись, он выбирался из алькова, занавешенного портьерой, и, что бы вы думали, он прихватил с собой? Блокнот для эскизов? Краски? Отнюдь! За Лавери шел мрачный лысеющий тип, которого легко можно было принять за гробовщика, не тащи он с собой фотоаппарат и треногу. «Великий мастер» нанял вместо себя фотографа.

Однако оставим этого чурбана Лавери, о нем и так написано немало.

Конечно, Неда огорчила неудача, но в известной мере он вздохнул с облегчением — ведь изображение высочайшей особы изменило бы всю его жизнь. Между тем известность Неда заметно возросла: Комитет отдельно отметил «Восточный дворец» и, по слухам, присудил автору неофициальную серебряную медаль. Мне чрезвычайно польстило, когда спустя несколько дней в гостиной дома Гиллеспи Нед внезапно спросил моего совета о том, как извлечь пользу из своей маленькой победы. Поразмыслив, я пришла к выводу, что лучше всего попытаться получить пару-тройку выгодных заказов на портреты. Разумеется, после триумфа Лавери состоятельные глазвегианцы прежде всего мечтали, чтобы их увековечил на холсте сам Великий мастер. Однако для этого надо было ждать, пока Лавери закончит монарший портрет — спустя месяцы или даже годы. Тем временем Нед мог заполучить несколько клиентов и со спокойной душой посвятить остальное время реализации своих сокровенных замыслов. Итак, по моему совету он объявил, что планирует написать небольшую коллекцию портретов. Не прошло и месяца, как на него посыпались заказы, в частности от миссис Юфимии Уркварт, которая жила поблизости, в грандиозном особняке на Вудсайд-Кресент. Жена выдающегося хирурга и профессора университета, миссис Уркварт обладала властными манерами, соответствующими высокому положению, и не уступала самой королеве в величии и монументальности. Между собой мы прозвали ее «герцогиней».