Однако когда Джесси развернула перед нами обрывок ткани, мы увидели, что с одной стороны он покрыт масляными красками, и с ужасом поняли, что это вовсе не грязный лоскут, а картина. Кто-то аккуратно вырезал холст из рамы, а затем искромсал ножом или бритвой и опалил почти до неузнаваемости. Впрочем, Энни сразу узнала полотно, поскольку это был ее собственный портрет на голубом фоне, обычно стоявший в мастерской у стены, среди прочих непроданных работ. Теперь же он был безнадежно испорчен.

— Я и решила, что картина хозяйская, — сказала Джесси. — Только не поняла, мистер Гиллеспи ее сам выкинул или как.

В ту пору было немыслимо, чтобы Нед уничтожил полотно — иногда он использовал холсты повторно, нанося краски поверх. Неизвестно, как долго портрет Энни пролежал в яме для золы — возможно, несколько дней. Поскольку Нед не хватился портрета, вряд ли он его высоко ценил. Картина была довольно старой и не годилась на продажу. Тем не менее сам факт варварского уничтожения и возможная угроза для других, более ценных полотен потрясли нас до глубины души. Энни рассказала, что вечером, увидев истерзанный портрет, Нед был крайне огорчен. Не в силах бросить холст в камин, он отнес его в палисадник, вновь закопал в яме для золы и минут десять стоял, молча глядя на кучу пепла, прежде чем вернуться в дом.

Когда Нед и Энни обыскали комнату Сибил, худшие опасения подтвердились. Под кроватью обнаружилась бритва Неда и рама от картины с голубыми обрезками холста по краям — неоспоримое доказательство. Насколько мне известно, Сибил присутствовала при обыске и закатила истерику, когда Нед заглянул под кровать.

С того дня девочке запретили входить в мастерскую. В качестве наказания Гиллеспи обещали отменить празднование Хогманая — главное событие для шотландских детей, которые с нетерпением ждали его целый год, ведь в этот день им разрешалось не ложиться допоздна. Угроза лишиться заветного праздника была для Сибил единственным настоящим наказанием, и потому девочка пообещала вести себя хорошо.

После этих событий Энни начала терзаться мыслями, что из нее вышла плохая мать. Когда Мейбл вновь предложила показать Сибил специалисту по нервным болезням, Энни отмахнулась, зная, что Нед придет в ужас от мысли, будто у Сибил не все в порядке с головой. Видимо, от отчаяния она прониклась идеей, что причина плохого поведения дочери кроется в городской жизни.

— Это же вредно для нее, Гарриет, — повторяла Энни. — Дым, копоть, сидение в четырех стенах всю зиму… — Она стала рассуждать о том, чтобы увезти дочерей на побережье, в надежде, что морской воздух вдали от Глазго исцелит девочку. — Нужно забрать ее из города.

Так сложилось, что Уолтер Педен унаследовал домик в Кокбернспате и пригласил Гиллеспи пожить у него несколько недель, включая Рождество. Неду, Энни и детям предназначалась единственная полноценная спальня, а Мейбл (которую тоже пригласили) — смежная с ней комнатушка, где раньше держали гусей. Сам же Педен утверждал, что будет счастлив приютиться на матрасе у камина, в крохотной гостиной.

К сожалению, для меня места не нашлось. Когда зашла речь о поездке, Нед предложил, чтобы мы с Мейбл поселились в бывшем птичнике вместе, но после того, как Педен описал его крошечные размеры, несостоятельную идею отвергли. Пожалуй, при желании я бы могла снять комнату в ближайшем пансионе, но мне было неплохо и в Глазго. Моя хозяйка квартиры и ее дочери пригласили меня к себе на Рождество, а вечером я собиралась навестить Элспет, которая ничего не праздновала, считая обычай языческим.

Стоило мне определиться с планами, как вдруг — шестнадцатого декабря, через несколько дней после отъезда Педена и Гиллеспи — неожиданно объявился отчим и пригласил меня на рождественский обед в «Гранд-отель». Учитывая отвращение Рэмзи к переписке, письмо было подвигом с его стороны. Я же обрадовалась, что он не только помнил обо мне, но и хотел провести со мной Рождество. Чем ближе был назначенный день, тем с большей радостью я предвкушала нашу встречу и, возможно, немного нервничала.

Утро двадцать пятого декабря выдалось морозным и ярким. Столик в «Гранд-отеле» был заказан на дневное время, и Рэмзи предложил встретиться в час в чайной комнате, прежде чем мы поднимемся на обед. Тщательно продумав наряд, я пришла значительно раньше, и мне указали наше место у окна. Просидев там с полчаса, я забеспокоилась, не забыл ли отчим о встрече, но выяснилось, что мы не поняли друг друга, и он нетерпеливо дожидался меня наверху, в ресторане. Неудачное начало испортило Рэмзи настроение: он грубил официантам и брюзжал на меня; вино было слишком холодным, а говядина — чересчур жилистой. Только к десерту он немного смягчился и предложил отвезти меня домой в своем экипаже.

— Вы очень любезны, сэр. Буду премного благодарна.

Мне вдруг пришла в голову идея показать отчиму свои комнаты, если у него найдется свободный час. В Квинс-Кресент было довольно мило — чудесный сад с каменным фонтаном; хозяйка, миссис Александер, содержала дом в чистоте; в мою гостиную заглядывали утренние лучи; я сама сшила шторы и украсила каминный экран аппликациями и сухими цветами. Возможно, моя обитель и была скромна, но в ней я начала самостоятельное существование и считала ее домом. Сейчас мне кажется, что я жаждала родительского одобрения. Точнее, даже не одобрения — просто надеялась, что Рэмзи интересуется мной и захочет посмотреть, как я живу.

Экипаж примчал нас на Квинс-Кресент в считаные минуты. В порыве гостеприимства я упустила из головы, что Рэмзи хорошо знает Глазго, и увлеченно показывала ему местные достопримечательности. Когда, забыв о его презрении к «сладенькому», я махнула рукой в сторону шоколадной фабрики, он покосился на фасад здания и процедил: «Угу» — единственное слово за всю дорогу, — в которое вложил весь свой западношотландский скептицизм.

Вскоре мы оказались совсем близко от моих комнат. День угасал, и я начала волноваться, не откажется ли отчим зайти. Впрочем, не успела я и рта раскрыть, как он вышел из экипажа и подал мне руку. Пока я спускалась, он критически оглядел полукруглый ряд домов за спиной.