Спустя годы я беседовала с патологоанатомом Гровером Хатчинсом — одним из тех, против кого подал иск Кофилд. Он покачал головой и сказал: «Все это было очень печально. Они хотели какого-то признания для Генриетты, но затем начались опасные дела с этим Кофилдом. Он говорил, что семья подозревает больницу Хопкинса бог знает в чем, и в итоге они [сотрудники больницы] решили, что лучше всего будет „оставить в покое спящих собак“, и не связываться ни с чем, что имеет отношение к Лаксам».

Джо Энн Роджерс, представитель по связям с прессой больницы Джона Хопкинса, сказала мне, что больница никогда не предпринимала официальных шагов для того, чтобы почтить память Генриетты. «Это были индивидуальные усилия, может быть, одного или двух человек, и когда они прекратились, то это дело тоже прекратилось. Оно никогда не было инициативой со стороны нашего учреждения».

Хотя повестки в суд и перестали приходить, Дебора не верила, что эта тяжба действительно закончилась. Она не могла избавиться от мысли, что Кофилд мог послать людей к ее дому украсть Библию ее матери или локон волос, который был спрятан между страниц. Или он мог попытаться выкрасть клетки Деборы, решив, что они могут быть столь же ценными, что и клетки Генриетты.

Дебора перестала проверять свой почтовый ящик и почти не выходила из дома, кроме как на работу водителем школьного автобуса для детей-инвалидов. Потом произошел странный несчастный случай: на нее напал сидевший в автобусе подросток. Он бросился на нее сверху, начал бить и царапать, пока в автобус не вбежали двое мужчин и не вытащили его на улицу. Спустя несколько дней тот же мальчик опять накинулся на нее, но на этот раз он повредил Деборе несколько позвоночных дисков.

Дебора попросила мужа повесить на окна темные занавески и перестала отвечать на телефонные звонки. Так, через полтора года после окончания дела Кофилда, сидя в темной гостиной своего дома, она, наконец, начала читать и перечитывать медицинские записи своей матери, где подробно описывалась ее смерть. Также Дебора впервые узнала, что ее сестру отправили в психиатрическую больницу в Краунсвилле.

Она стала переживать, что с сестрой в этой больнице случилось что-то плохое. «Может быть, ее использовали для каких-нибудь исследований, как нашу мать», — думала Дебора. Она позвонила в Краунсвилл и попросила копию записей Эльси, но ей ответили, что большая часть документов, датированных до 1955 года — года смерти Эльси — была уничтожена. Дебора немедленно заподозрила, что больница в Краунсвилле скрывает информацию о ее сестре, точно так же как — она все еще верила в это — больница Хопкинса скрывает информацию о Генриетте.

Спустя несколько часов после звонка в Краунсвилл Дебора потеряла способность ориентироваться, возникли затруднения с дыханием. Затем появилась крапивница — красные пятна покрыли ее лицо, шею, тело и даже ступни ног. Она обратилась к врачу со словами: «Все случившееся с матерью и сестрой расшатывает мои нервы», на что врач сказал, что у нее так сильно подскочило давление, что чуть не случился инсульт.

Спустя несколько недель после возвращения Деборы из больницы Роланд Патилло оставил ей на автоответчике сообщение, из которого следовало, что он беседовал с журналисткой, которая хочет написать книгу о Генриетте и ее клетках, и подумал, что Деборе тоже стоит поговорить с ней. Этой журналисткой была я.

Почти целый год после нашего первого разговора Дебора отказывалась вновь беседовать со мной. Я ездила в Кловер снова и снова, сидела на верандах и ходила по табачным полям с Клиффом, Кути и сыном Глэдис Гэри. Я копалась в архивах, церковных подвалах и в заброшенном разваливающемся здании, где находилась школа Генриетты. Находясь в пути, я каждые несколько дней отправляла Деборе сообщения, надеясь убедить ее, что, если она будет со мной разговаривать, мы сможем вместе узнавать о Генриетте.

«Привет, я сейчас на табачном поле твоей матери рядом с домом-пристройкой, — писала я ей. — Стою на веранде с кузеном Клиффом, он передает тебе привет», «Сегодня нашла запись о крещении твоей матери», «Тетя Глэдис оправилась после инсульта. Она рассказала мне несколько замечательных историй из жизни твоей мамы». Я представляла, как Дебора склоняется над автоответчиком и слушает мои сообщения, сгорая от нетерпения узнать, что же я выяснила. Но она никогда не снимала трубку.

Однажды после второго звонка трубку снял ее муж, Реверенд Джеймс Паллум, и, не поздоровавшись, принялся кричать: «Они хотят гарантий, что получат денежную компенсацию. И пока кто-нибудь не заключит договор или не зафиксирует все это на бумаге, они не станут больше ни с кем разговаривать. Все получили какую-то компенсацию, кроме них, а ведь она была их матерью. Им просто все это не нравится. Для моей жены это был действительно долгий путь, и она действительно его прошла. Раньше она хотела лишь, чтобы больница Джона Хопкина выразила уважение ее матери и объяснила Деборе все про эти клетки, чтобы она поняла, что произошло с ее матерью. Но они не замечают нас, и это сводит с ума». И он бросил трубку.

Через несколько дней, спустя десять месяцев после нашего первого разговора, Дебора мне позвонила. Когда я сняла трубку, она воскликнула: «Отлично, я поговорю с тобой!» Она не представилась, да этого и не требовалось. «Если я сделаю это, ты должна пообещать мне кое-что, — сказала она. — Во-первых, раз моя мать так известна в истории науки, ты должна будешь всем говорить ее настоящее имя. Она никакая не Хелен Лейн. Во-вторых, все всегда говорят, что у Генриетты Лакс было четверо детей. Это неправильно, их было пять. Моя сестра умерла, но это не причина не писать о ней в книге. Я знаю, что ты будешь рассказывать всю историю Лаксов, и там будет и плохое, и хорошее по поводу моих братьев. Тебе предстоит все это узнать, это меня не волнует. А вот что меня волнует — ты выяснишь, что случилось с моей матерью и сестрой, потому что мне нужно все это знать».

Она глубоко вздохнула и рассмеялась.

«Готовься, девочка. Ты представления не имеешь, во что сама себя втянула».

Я встретилась с Деборой 9 июля 2000 года в Балтиморе, в районе под названием Феллз-пойнт, в гостинице с полупансионом на углу мощеной булыжником улицы неподалеку от балтиморской гавани. Увидев меня, стоявшую в холле в ожидании ее, Дебора ткнула пальцем в свои волосы и сказала: «Видишь? Я седая, детка, потому что тревожусь в одиночку насчет нашей матери. Вот почему я не хотела говорить с тобой весь этот год. Я поклялась, что никогда больше ни с кем не заговорю о ней». Она вздохнула. «Однако вот… надеюсь, я не пожалею».