— Да, но как, если говорите, вы обречены?!

— Неважно! Не забывайте, что я советник Президента. Я вам дам адрес бизнесмена из Тайваня, и он откроет вам кредит, у него огромные виды на Одессу! Но молчите же, молчите... о, как я тронут вашей добротой!

Но тут раздался ироничный голос с резким самоварным под­свистом:

— Вы живы, господин Берлянчик?

— Вот сволочь! — в сердцах вырвалось у Додика. И понося на чём свет мафию и бандитов, которые не дают покоя личности даже в самые интимные минуты, Берлянчик выскочил из своей неприхотли­вой обители любви и замертво растянулся на паркете.

— Идиот, посмотри, в какой позе ты лежишь! — услышал он пре­рывающийся от ужаса шёпот Горчака. — Убери это... Повернись лицом к полу!

Обнаружив свою оплошность, которая могла стать для него ро­ковой, Берлянчик тотчас же скрючился в три погибели, чтобы скрыть бесспорную улику женского присутствия, и в этой позе палачи опять заволокли его в гостиную.

— Ну, что вы решили, мсье Берлянчик? Будем подписывать документы или нет?

— Позвольте мне ещё подумать, — ответил Додик, обнаруживая готовность тут же вернуться к этому занятию. Но сильная рука схва­тила его за ворот больничной куртки и рывком вернула на середину комнаты.

— Да или нет, Берлянчик?

— Но ещё пять минут, не больше…

Мужчина в кресле едва обозначил ухмылку на губах. Его глаза чуть-чуть разъехались и, казалось, брызнут раскалённым изумрудом, если багровые скулы не удержат их.

— Хватит! — заорал он. — Я уже слышал про школу гениев и вун­деркиндов. Я не желаю тратить время на этот лошадиный бред!

Потеряв голову от возмущения и гнева, Берлянчик, как пружина, выпрямился и гордо гроизнёс:

— Да, клуб гениев! Школа вундеркиндов! Потому что это в ин­тересах всех и даже тех, кто не способен этого понять… В городе, где падают дома, с допотопной медициной, битыми окнами в трамваях, рэкетом и нищей профессурой, в крае одичавших и обезумевших мутан­тов мы заложим оазис утончённости и духовной красоты… К нему по­тянутся таланты! Вернётся вера! Пробудятся сердца! Сгинет паутина серости, которая обволакивает нас, держа в своём смердящем плену всё истинное и живое, и вопль наш о помощи услышат небеса!

— Всё, он надоел… В машину, и к лягушкам!

— Куда? Пустите! Не трогайте меня!

Но Берлянчика уже тащили к двери, видимо, в последний путь.

Под окнами стояла та самая белоснежная «Хонда», на которой его ночью доставили сюда, а теперь отправляли на поля орошения. В эти ужасные минуты он подумал о дочери, о жене и о том назидатель­ном садизме, с каким вершит расправу над ним судьба, послав ему прекрасное юное создание за минуты до кончины. Страшный вопль уже был готов сорваться с его уст, когда перед ним и его палачами вы­росла молодая пара с горячими судками и обеденными приборами в руках.

— Мы из «Ночного Сервиса»… Кто заказывал обед на две пер­соны?

— Я! — закричал Берлянчик, и слезы радости и надежды скати­лась по его измождённому лицу.

Додик Берлянчик явился домой в больничной пижаме, шлёпанцах, с бутылкой шампанского, женской помадой на лице и двумя обеденными судками в руках. Именно в этом виде он вскочил в машину «Ночного сервиса» и, проорав, что меняет место пикника, дал свой домашний адрес таким ужасным голосом, что юным официантам показалось, будто жизнь этого человека зависит только от того, сумеет ли он опорож­нить судки со снедью на новом месте или нет. Павлик и его подруч­ные не стали преследовать, посчитав это рискованным для себя: все их планы спутали два неожиданно появившихся свидетеля. Кроме того, бандиты прекрасно понимали, что старая одесская традиция подпольного цеховщика не позволит Берлянчику обратиться в право­охранительные органы и поэтому не опасались за последствия.

Увидав Додика в этом наряде, но живого и целёхонького, Лиза сперва радостно просияла, а затем набросилась на мужа со слезами и упрёками.

— Где тебя носило? Я обзвонила все морги, ночные бары и рестораны! Где ты был?

— Тише, Лиза, не кричи, я был на волосок от смерти. Меня ук­ралииз больницы и чуть, было, не убили.

— И поэтому у тебя губы перепачканы помадой?

Как всегда в подобных случаях, объяснения закончились тем, что вначале она вышвырнула его вещи на лестничную площадку, а по­том вместе с Додиком внесла их назад и, вытирая слезы, спустилась к машине «Ночного сервиса», чтобы рассчитаться с официантами за обед.

— Дались тебе эти «Виртуозы Хаджибея», — причитала она, узнав о причинах его похищения. — Тоже мне меценат нашёлся. Зачем тебе эти гении и вундеркинды?

— Но ты же хочешь домик в Калифорнии.

— На деньги молодых поэтов?

— Да.

— Это глупость. Кто на этом зарабатывает?!

— Лиза, глупость — мать успеха, я всегда начинаю именно с неё. А те, кто всё знают наперёд, едят макароны по талонам Красного Креста,

— Они тебя убьют или разорят. Увидишь! Потом сам скажешь, что я была права.

— Я знаю! Ты почти всегда права. В девяносто девяти случаях из ста. Правда, всё, что мы нажили, есть скромная заслуга одного моего несчастного процента.

— Давай уедем, Додик. Что нам делать тут? Друзей нет, дочка в Сан-Франциско. Тут скоро не останется евреев. Ты будешь послед­ним дураком, который не уехал из Одессы!

— Нет, Лиза, я уехать не могу.

— Почему?

— Я купил завод.

Лиза поднесла пальцы к губам и испуганно посмотрела на мужа — хозяина завода, который едва держался на ногах от усталости и пере­несённых страданий, в больничной пижаме с французской булавкой вместо пуговицы, с синяком под газом и женской помадой на губах.