Возьмем для интерпретации пример Л. Витгенштейна: Пять красных яблок (F"unf rote "Apfel), который используется автором лишь для подтверждения невозможности объяснения того, что означают слова пять и красные [10, 224]. Логика мыслительного движения определяется тем, что, прежде чем определить признаки предмета, необходимо охватить мыслительным взглядом целостный предмет. Пусть этот охват будет неполным и приблизительным. По мере вхождения мысли в предмет (узнавания, понимания) вычленяются его качественные признаки и свойства.

Первый шаг вхождения мысли в объект является, таким образом, центробежным по характеру, ср.:

«Яблоки» -> «Много» (Субстанциальность -> Квантитативность: больше одного, неопределенное множество).

«Яблоки» -> «круглые» (Субстанциальность -> Квалитативность: конфигурационный имманентный признак, характеризующий целостный предмет).

Второй шаг вхождения мысли в объект является центростремительным и уточняющим, ср.:

«Яблоки» <- «Пять штук» (Субстанциальность <- Квантитативность: определенное множество: пять).

«Яблоки» <- «красные» (Субстанциальность <- Квалитативность: дифференциальный имманентный признак, характеризующий часть предмета).

Как видно, вектор вербализации и вектор осмысления в данном примере являются противоположно направленными, ср. пять -> яблок; красных -> яблок и «пять» <- «яблоки»; «красные» <- «яблоки».

Дешифровка высказывания осуществляется также линейно, ср.: Числительное – качественное прилагательное – субстанциальное существительное. Однако точкой понимания или местом комплексного осознания является базовое, определяемое слово – имя существительное. Восприятие предмета и его количественной и признаковой ауры в перспективе говорящего перерастает в вербализацию, а восприятие предложения в перспективе читающего – в понимание данного предмета и его характеристик.

Не только у философов, но и у лингвистов не вызывает сомнения тот факт, что часть мыслится с опорой на целое. Это – узкое понимание внутрипредметных отношений. В более широком плане предмет мыслится на фоне других предметов (не обязательно его частей), находящихся с ним в едином пространстве, ср. «стол» – «стулья» – «ложки» – «тарелки» – «плита» – «холодильник» в пространстве «кухни». Сам акт мышления объединяет предметы в единое понятийное пространство.

Поскольку предмет мыслится не изолированно от своего микро– и макропространства, слово, его именующее, должно включать в свое значение не только собственные, но и дистрибутивные, сопутствующие, ситуативные признаки и даже признаки говорящего субъекта. В этом смысле значение слова действительно приравнивается к «употреблению слова», иначе говоря, в значение слова входит не только объект обозначения, но и «способ его отнесения» (ср. [10, 228–229]).

«Употребить» слово означает сделать его знаком. Но это тривиальное толкование семиотического акта. Может быть, в понимании Л. Витгенштейна обозначать (bezeichnen) выражает не что иное, как 'придать какому-то предмету сущность знака'? Или – 'сделать предмет знаком, придать ему знаковость'? Ср.: Я обозначаю Y, тем самым я уравниваю Y со словесным знаком. Соотнося слово с предметом, я замещаю последний словесным знаком! При этом «обозначение» (Bezeichnung) должно включать в себя «называние» (Benennung) и «означивание», или значение (Bedeutung). Таким образом, обозначать – это одновременно именовать и означивать (= придавать словесное значение).

В акте обозначения происходит незаметная на первый взгляд подмена объекта, точнее – его мыслительного образа словесным знаком. Первичным для меня как говорящего становится, как это ни парадоксально звучит, не реальный объект и не его мыслительное представление, а слово. Я говорю не о предмете или его мыслительном образе, я говорю словами о слове. Слово как инструмент выступает одновременно в функции объекта речи! При этом я вижу сначала словесное значение, а не объект как таковой и не его ментальный образ. Здесь и проявляется во всей своей силе утверждение Л. Витгенштейна: «На обозначаемом предмете проявляется знак» [10, 230]. В плане познавательной деятельности нас ждут здесь также определенные трудности, на которые указывал Б. Рассел. В частности, он отмечал, что свойства символа часто смешиваются со свойствами предмета, что приводит к серьезным заблуждениям [44, 11].

Имя обозначает вещь, имя становится знаком вещи. Быть знаком вещи – это не просто представлять вещь, это означает становиться на место вещи. Такая процедура вымещения вещи словом

имеет своим результатом то, что предметом моей мысли, или объектом речи, становится не вещь, а само слово. Весь семиотический акт сводится к замещению предмета словом. Таким образом, мое мышление не выходит за пределы языковой знаковости. М. Хайдеггер сказал бы в этой связи, что мы попадаем в языковой плен. Однако это не совсем так.

Как было уже подмечено выше, за языковым знаком скрывается мыслительный концепт. Языковой знак лишь соотносит меня (мой разум) с этим концептом. Иначе говоря, я живу в мире своего концептуального сознания, понятийного мышления. Образно выражаясь, человек находится в своем концептуальном заключении.

Когда объектом внимания становится не вещь и не ее отражение, а ярлык (наименование, имя), говорящий уподобляется реципиенту (слушающему или читающему). Ни читающий, ни слушающий не выходит на вещь. Первый субъективирует в слове и в мысли обозначаемую вещь, второй – ресубъективирует слово и связанную с ним мысль, т. е. субъективирует по-новому, по-своему,