— Сокровище, знаешь что такое жизнь?

— Знаю, — ответила Валерия, — это процесс превращения женщины в мужчину и наоборот.

— У тебя устаревшие сведения, — горестно покачал головой Французский. — Жизнь — это накопление живота ценой утраты волос. Впрочем, — кивая на шампанское, уныло добавил он, — тебе уже все равно. Так рано брюнеты редко лысеют.

— С чего ты взял, что он брюнет? — удивилась Валерия, присаживаясь к столу и с усердным сопением пытаясь откупорить бутылку.

— Об этом говорит мой опыт, — менторски ответствовал Французский, отбирая у нее шампанское и повелевая: — Принеси-ка лучше хрустальные бокалы. Будем с шиком прощаться.

— Хорошо, — согласилась она и злорадно сообщила: — Но твой опыт тебя подвел, мой избранник блондин.

— Высокий и сильный? — опешил Французский.

— Нет, слабый и низкий, — отрапортовала Валерия и с гордо поднятой головой удалилась в кухню, не замечая, что Анатолий только что был ею насмерть сражен.

«Выходит, я теперь хуже блондинов», — обреченно подумал он и послал ей вдогонку вопрос:

— Лера, а что отвратило тебя от меня?

— Твой прогрессирующий алкоголизм, — крикнула она, обнаруживая хрустальные бокалы лежащими в раковине среди прочей немытой посуды.

— Но мой алкоголизм прогрессировал и тогда, когда ты меня подобрала, — напомнил Французский. — Зачем же ты со мной все это время возилась?

— Из чувства долга, — ответила она и, засучив рукава, остервенело принялась надраивать посуду.

Он горько вздохнул:

— Э-хе-хе, посетило ненадолго нашу Леру чувство долга. И куда же оно делось теперь, это хваленое чувство долга?

— Ушло искать твою любовь, — бодро отрезала Валерия.

— Любовь?

Французский на секунду задумался.

— Сокровище, — крикнул он, осененный новой мыслью, — выходит, с тобой приключилась любовь?

— Да! — гаркнула Валерия. — И с ним — тоже. И отстань от меня! Уж ты-то меня никогда не любил, черт возьми! Куда это годится: полная раковина посуды!

Но Французский ее не слушал. В это время его философская мысль получала развитие.

— Сокровище, у вас будет тот же конец, — менторским тоном сообщил он.

— Почему? — изумилась Валерия.

— Потому, что любовь — это блюдо, в котором всегда чего-то не хватает.

— Когда не хватает, еще полбеды, — удручилась в ответ Валерия, — а вот что делать, если имеется абсолютно лишнее и никуда от него не деться?

— Любовь — это блюдо, в котором всегда много лишнего, — с пафосом парировал Французский. — Я, как мудрец, пребывающий в самом конце пути, не завидую участи всех неофитов — вашей презренной участи начинающих. Как мудрец, дошедший до рубикона Измена, я жалею вас, новичков, прибывших в царство Страдание. Вас, вновь прибывших в ничтожном строю сумасшедших, издевательски названных «влюбленные», в безумный полет рефлексов брезгливо я отпускаю и предрекаю вам озарение духа, гласящее: нет никакой любви!

«Ну и болтун, — усмехнулась Валерия. — Талантливый, зараза. На ходу сочиняет, а шпарит, как по написанному. Этого у него не отнять, но мне надоело».

— Нет никакой любви, — продолжал надсаживаться Французский, — а есть лишь игра гормонов, помноженная на эгоизм. Такие, как ты, в полете иллюзии мчатся в разврат.

— Какой разврат? — удивилась Валерия и напомнила: — Не ты ли меня упрекал за то, что в постели лежу как бревно?

— И это тоже разврат, — возопил Французский. — Разврат — любое излишество, будь оно холод или огонь. Но в данный момент обсуждается другой твой недостаток: душевный разврат.

— Ну ты загнул!

— Да-да! Твоя непомерная жажда к безукоризненности, неутомимые поиски отношений высоких, отношений лишь для души, отношений оторванных от жизни, от тела…

— Ну ты хватил! — поразилась Валерия. — О какой тут мечтать душе, когда пьешь беспробудно и посуду не моешь?

Но Французский не слушал ее. Он был в ударе. Причем, дважды. Один удар нанесен был его природой — философскими генами, другой же — самой Валерией, точнее, ее изменой.

— Идеализм — это самый опасный разврат души, — вдохновенно вопил Французский. — Он ведет человека к низости, в то время, как практицизм (сын реализма) поручает тебя смирению, а смирение (читай священные книги) — источник всех благ.

— Знаю я твои блага, — рассердилась Валерия. — Разглагольствовать на диване и горькую пить — вот твои блага. И с меня качать денежки. Послушай, мой дорогой, надоело мне быть источником!

— Одумайся! — взвился Французский. — Ты гонишь с дивана меня, близкого и родного! И тащишь кого? Совершенно незнакомого мужика! Ты не хочешь быть моим источником, значит будешь ублажать чужака!

— Посмотрим, — рявкнула Валерия и, протерев бокалы, потопала в комнату.

Анатолий сник. Он сидел в обнимку с нераспечатаным шампанским и грустно смотрел в пол.