— В чем, боже мой?

— Кажется, в веревке. Он упрям, и я тоже, он тащил к себе, а я к себе, так что лучше мне уйти. Прощай!

— Ты убил его, несчастный!

— Я боюсь. Прощай. Извинись за меня перед этим добрейшим братом Робером; скажи ему, что я терпеть не могу жить…

— Ты меня оставляешь?

— Ты человек взрослый, новобрачная будет служить тебе сиделкой. Обнимемся.

Сказав эти слова, он убежал. Через десять шагов он остановился и воротился сказать:

— Я возвращаюсь к кавалеру де Крильону; я расскажу ему все, и он будет снисходителен.

Через три минуты он перескочил через забор, потом через стену, и уже не был в монастыре.

Эсперанс, оставшись один, спрашивал себя с ужасом, что остается ему делать; он хотел идти к брату Роберу, рассказать ему все, все объяснить, как вдруг пришла Габриэль и вскрикнула при виде расстройства, которое она приметила в чертах молодого человека.

— Я уверена, — вскричала она, — что разговор с мадемуазель д’Антраг сделал вам больше вреда, чем пользы!

— Думаю, что так, — отвечал Эсперанс, на которого звук этого нежного голоса и веселость этого кроткого взгляда произвели действие музыки после грозы, лунного луча после молнии.

— Мне хотелось бы быть настолько вашим другом, — сказала Габриэль, — чтобы узнать, что она вам говорила с такою колкостью. Вы оба были очень бледны.

— Я всегда бледен.

— Да, но она? Я чувствую, что мое любопытство вас стесняет, извините меня.

— О! — отвечал Эсперанс, с признательностью сжимая тонкие пальцы, которые сжимали его руки. — Вы не любопытны и нисколько меня не стесняете; ваши глаза так ясны; в них отражается такая чистая душа, что я боюсь запачкать этот чудный кристалл моими черными горестями.

— Вашими горестями? Эта женщина заставляет вас страдать?

— Она заставляла меня страдать, но теперь это кончено.

— Уходя, она как будто угрожала вам. Я виновата: я делала вид, будто слушаю ее мать, но я слушала ее. Она вам сказала: «Берегитесь!»

— Это правда.

— Ну, я испугалась за вас и обещала себе, как только помирюсь с моим отцом, я возвращусь к вам, чтобы вы меня успокоили.

— Благодарю вас.

— Ведь мы друзья, не правда ли? Вы оказали мне услугу…

— Такую большую услугу, — сказал Эсперанс, улыбаясь, — что она должна навсегда приобрести мне вашу признательность. Несмотря на клятву, которую я дал себе: никогда не улыбаться на любезность женщины, ваше предложение меня прельщает, признаюсь, и я решаюсь на последнее испытание. Я принимаю. Вся моя душа летит навстречу к вашей дружбе.

— Это решено, вы всегда будете говорить мне правду, вы будете подавать мне советы. Когда я буду страдать, вы будете меня утешать.

— Увы! — печально сказал Эсперанс. — Вам, может быть, очень понадобятся мои утешения.

— Отчего? — с испугом спросила Габриэль.

— Потому что… потому что вы вступили на одну дорогу с той женщиной, о которой мы говорим, потому что вы для нее препятствие, а все, что ее стесняет…

— Ну?

— Она топчет ногами, не удостаивая сказать, как мне: «Берегитесь»!

— О, вы будете меня защищать!

— Меня не будет с вами; я должен сегодня же оставить этот дом.

— Вы? — сказала Габриэль, бледнея, потому что ее сердце уже привыкло к этой однодневной дружбе.

— Я должен ехать туда, куда едет мой друг, — сказал Эсперанс, чтобы не испугать женщину своими ужасными признаниями.

— Но разве месье Понти уезжает?

— Он уехал.

— Ах, боже мой! — прошептала Габриэль. — Во всяком случае мы увидимся.

— Я не буду там, где будете вы. Вы будете блистать, вы будете царствовать; блеск, ожидающий вас, ослепил бы мои глаза.

Она, краснея, потупила голову.

— Как, — сказала она голосом слабым и гармоническим, как отдаленное пение, — эта чудная дружба, сейчас обещанная, уже умерла? О, она, стало быть, еще не родилась!

Эсперанс сделал движение, чтоб отвечать, но когда он встретил глаза Габриэль, он почувствовал, что эти глаза вырвали бы у него более слов, чем он хотел сказать, он отвернулся и не отвечал ничего. Вдруг на конце аллеи он увидал брата Робера, закрытого капюшоном.

— Я должен вас оставить! — сказал он. — Я должен во всем признаться этому доброму монаху, а затем я должен уехать, и очень буду счастлив, если меня не прогонят отсюда с ужасом.