— Эй, вы, лошади, не бренчите так громко; вы еще не уехали, черт побери!

Это был Крильон, которого бедный Генрих отправил также, угадывая, что у его первого посланника не хватит энтузиазма.

— А! месье де Росни, — сказал он. — Ну что, маркиза убедилась?

— Нет, — отвечал Росни, досадуя, что явился этот новый сподвижник, — маркиза настаивает и хочет ехать.

Габриэль, вооружившись мужеством, сказала:

— Это правда, я еду.

— О нет! Маркиза, — перебил Крильон, — вы должны прежде меня выслушать.

Росни воротился в комнату. Ему любопытно было послушать этого оратора, красноречие и остроты которого возбуждали в нем некоторое беспокойство.

— Вас ждет король с нетерпением, — сказал ему Крильон тихо, — а я в это время сделаю новый приступ к маркизе.

Росни еще колебался.

— А! у вас нет сострадания, — сказал он, — король ждет и плачет.

Росни, кусая усы, вышел.

— Да, — продолжал Крильон, взяв за руки маркизу и отводя ее к окну, — он в отчаянии, это раздирает сердце; разве вы допустите это? Король французский с красными глазами!

— А у меня разве сухие глаза?

— Ба! Вы женщина; и отчего вся эта комедия, вся эта огласка? Оттого что король был в маскараде, оттого что он вас обманул, что он, может быть, обманывал вас уже тридцать раз, и вы не сердились за это… Хорошо, славные глупости я говорю, — продолжал он, увидев, как помрачилось лицо Габриэль, — это чистая выдумка. Король никогда вас не обманывал, даже третьего дня. Он рассказал мне все подробно. Не стоит даже нахмуривать брови. Черт побери! Разве ваш сын вырастет и не будет обманывать женщин, а вы станете смеяться? Смейтесь же.

Габриэль пролепетала несколько слов с прерываемыми вздохами. Это были те же жалобы, те же намерения, запечатленные кротким упорством, которое отличает добрые сердца, несправедливо оскорбленные.

— Если вы уезжаете из самолюбия, — сказал Крильон, — это напрасно. Что сделал король? Он сам просил вас, посылал других вас просить; ваше самолюбие выгорожено, но берегитесь, вы преувеличиваете!.. Как! Этот любезный король имеет ребенка, прекрасного ребенка, только что окрещенного; он привык уже к его ласкам, а вы отнимаете у него этого ребенка, его крошечного собеседника!.. Это жестоко, это дурно! Не делайте этого, потому что я скажу, что у вас злое сердце.

— Любезный месье де Крильон, не увеличивайте моего огорчения. Не заставляйте поколебаться мою решимость. Мне остается только мой ребенок и Бог.

— А я? — вскричал добрый кавалер, растрогавшись. — Я обещал королю, что вы останетесь, и если бы мне пришлось лечь поперек двери, вы не уедете.

Крильон еще говорил, когда на лестнице раздался запыхавшийся голос, кричавший:

— Я хочу говорить с кавалером де Крильоном!

— К черту скота! — пробормотал Крильон, остановленный в своем красноречии.

— Скажите, что я его гвардеец.

«Мне-то что до этого?» — подумал Крильон.

— Что меня зовут Понти и что я пришел сюда по случаю очень большого несчастья.

— У этого негодяя всегда бывают несчастья, — сказал Крильон Габриэль, — но пусть его великое несчастье ждет.

— Прибавьте, — ревел голос, — что я пришел от месье Эсперанса.

Крильон бросился к лестнице, наклонился через перила и закричал громовым голосом:

— Иди сюда, дуралей!

— Эсперанс! — прошептала Габриэль, в голове которой, утомленной слезами, промелькнуло невинное и свежее воспоминание.

Крильон и Понти уже стояли лицом к лицу.

— Полковник, — сказал дофинец, красный, дрожащий и задыхающийся на каждом слове, — где Эсперанс?

— А я почем знаю?

— Как, вы не знаете? Но ведь вчера вечером к нему приходили полицейские.

— Полицейские? Это для чего?

— Полицейские? — повторила Габриэль, подходя.

— Да, полицейские от имени короля.

— Ну? — спросил Крильон.

— Они увели Эсперанса.

— Куда? — закричал кавалер.

— Я спрашиваю об этом вас, полковник.

— Но ведь ты осведомлялся? — продолжал Крильон, тряся гвардейца.

— Еще бы!

— У людей, у соседей, у Замета?

— Он сосед Замета? — спросила Габриэль.

— Да, на улице Серизе.

«В улице Серизе!» — подумала молодая женщина, пораженная внезапной мыслью.