он был доволен тем, что он не похож на москвичей, что он чужой в Москве. На улицах он радовался тому, что

извозчики одеты в рваные армяки, и совсем жалкий вид имеют ободранные извозчичьи дрожки. И это после

затора великолепных машин на площади Оперы. Печерский проходил мимо витрин магазинов. Зеркальные

стекла отражали презрительную гримасу гражданина Печерского. Все вокруг выглядело бедно, но удивительнее

всего, что здесь бедность не скрывали как в Польше, наоборот, бедность выглядела очень независимо и гордо.

В ресторанах Печерский заметил и запомнил грязноватые скатерти, плохо вымытую посуду и грязные

фартуки официантов. Все это злило и вместе с тем радовало Печерского, он радовался, когда видел небрежность

официантов, грубость продавцов, радовался, когда встречал пьяных, нищих и проституток. Все это разжигало

его ненависть и злобу к этому городу и стране и укрепляло в его решении. Даже дети в красных галстухах

распаляли его злобу. Однажды он увидел эскадрон кавалерии на сытых и гладких конях, услышал военный

марш и долго не мог понять чувств, которые боролись в нем. Он сразу оценил и одобрил всадников и коней и

смотрел на них без особой недоброжелательности, но с некоторой завистью. Зависть обратилась в ненависть и

злобу, от которой начинаются перебои сердца, и во рту горечь и желчь. Затем он решил не отвлекаться, не

раздражаться и действовать как советовал в Париже Мамонов, с холодным расчетом, осторожностью и

вниманием к мелочам. Он не торопился с явкой, в инструкции было сказано, что надо прежде всего убедиться в

том, что за ним не следят. Он оставил некоторые пустяковые бумаги и записки в ящике стола, отметив

карандашом их расположение. Он разместил вещи в чемодане так, чтобы сразу можно было заметить, если бы

кто-нибудь рылся в вещах. Никто не тронул ни его бумаг, ни вещей. Коридорный и горничная не проявили ни

внимания, ни любопытства к Печерскому. Из конторы Печерскому вернули удостоверение личности. Документ

был хорошо сделан и не внушал подозрения, — “член профсоюза, уполномоченный Саранского кооперативного

склада, Семен Иванович Малинин”. Тогда Печерский решил итти на явку к “Серому”. “Серый” — человек, на

которого полагался Мамонов, “наш мужественный и смелый единомышленник”. Но прежде чем итти к

“Серому”, Печерский решил использовать письмо Татьяны Васильевны Поповой, письмо матери Лели. Адрес

был такой: “Москва, Арбат, Николаю Васильевичу Мерц”. Номер дома Татьяна Васильевна не знала. Печерский

поискал в справочнике “Вся Москва” и в алфавитном указателе нашел: “Мерц Н. В., профессор, инженер,

начальник Н-ского строительства”, телефон и подробный адрес.

— Оч-чень хорошо, оч-чень хорошо, — дважды вслух сказал Печерский и захлопнул книгу. Он позвонил

по телефону и услышал женский голос.

— Вас слушают. Кто говорит?

— Можно Николая Васильевича? По личному делу, товарищ, — твердо сказал Печерский. — У меня

письмо Татьяны Васильевны Поповой.

— Николай Васильевич будет в восьмом часу. При ходите.

— Я имею честь… — начал Печерский, но услышал короткий, легкий треск и понял, что положили

трубку.

В семь часов вечера он подходил к новому, недавно отстроенному дому. На лестнице пахло сырой

известкой и масляной краской. Печерский посмеялся над квадратными окнами и незатейливыми казарменными

кубами фасада. Он поднялся на третий этаж, нашел квартиру и позвонил. Смуглый, как цыган парень, с

черными как тушь, подстриженными усами, открыл дверь Печерскому. На коричневой суконной рубашке

серебром и алой эмалью блестел орден.

— Товарищ Мерц назначил мне… — начал Печерский. Парень не дослушал и повернувшись спиной к

Печерскому пошел по коридору. По тому как он шагал по коридору, как держал голову, Печерский угадал

бывшего военного.

— Идите в кабинет, — сказал не оглядываясь парень, открыл дверь слева и прошел дальше. Печерский

вошел в небольшую комнату, стены которой состояли из книжных полок. Чертежный стол и маленькое бюро

занимали две трети комнаты. На столе лежала груда раскрытых английских и немецких книг и связка картонных

и жестяных трубок — футляров для чертежей. Во всем, однако, был порядок и чистота. На корешках книг не