День был на исходе, когда Хромов подошел к прилепившемуся на крутом склоне дому Евсюковых. У ворот какой-то дед, заросший дымчатой с прозеленью бородой, понукал пегую малорослую лошаденку. Наконец, погромыхивая большой, в глубоких вмятинах, железной бочкой, лошаденка въехала в тесный дворик Евсюковых.

— Ну и взъем, ну и взъем! Совсем заморился! — укоризненно выговаривал водовоз Клавдии Николаевне, сбежавшей с ведрами с крыльца.

Простоволосая, в синем домашнем платьице, она казалась совсем молодой.

— Чего, дедушка, сердишься? Я тебе сейчас кваску принесу… Заходите в избу, — приветливо обратилась она к Хромову, — а то пристынете.

Хромов, не отвечая, перехватил у нее из рук два полных ведра и отнес в сени. Хозяйка была проворней его. Она быстро опоражнивала ведра и торопилась, звеня ими, обратно. Она ставила ведра на край телеги и, пока дед черпал ковшом на длинной ручке воду, успевала обменяться с ним новостью или шуткой.

— Кадушка у тебя, Клавдеюшка, бездонная, — язвил старик, наливая двенадцатое ведро. — Байкал-море, а не кадушка!

Когда «бездонная» кадушка была наполнена, дед из другого ковша напоил лошадь.

— Лошадь — она заботу любит, — назидательно сказал он, встретив взгляд Хромова.

Затем водовоз вторично напился квасу («Ох, и мастерица же ты, Клавдеюшка! Ровня моей старухе!») и, зажав между зубами газетный клочок, вытащил большой, с торбу, кисет. Он высыпал на черную в твердых мозолинах ладонь какую-то зелень и скрутил гигантского размера козью ножку:

— Огонечку дайте, молодой человек!

Хромов предложил ему папиросу.

— Нет, — отказался старик, — привык к своему, сам выращиваю.

Они закурили.

— Вы сами из каких мест будете?

— Из Москвы, дедушка.

Дед покачал головой:

— Из какого далека к нам нынче народ ездит! Хорошо! Только у нас никаких… этих… городских удобств нету. Однако без воды и дров не будете. Как что надо — прямо с горы меня кличьте. А я тут как тут…

Стемнело. Мягкой синью накрылись сопки, еще гуще залегли фиолетовые тени в котловине, где прятались домики поселка. Дед натянул квадратные брезентовые рукавицы и запрокинул бороду кверху, к тонкому и бледному серпу молодого месяца.

— Начало ноября на рогу висит, — заметил старик: — холодный месяц-то будет… — И, попыхивая цыгаркой, как трубой, водовоз снова прогромыхал со двора своей железной бочкой.

— Кто этот славный дед? — спросил Хромов, входя в маленькую кухоньку евсюковского дома.

— Это школьный водовоз — дед Боровиков, — отозвалась хлопотавшая у печки Клавдия Николаевна. — Без малого двадцать лет в школе…

Вскоре пришел Назар Ильич, и Хромов не сумел отказаться от приглашения отужинать с хозяином дома в теплой кухоньке. Потрескивали дрова в печке.

— Ну, Клавдея, завтра собирай в район, — сказал возчик, когда жена подавала ему шестой стакан чаю. — С обозом еду — за оборудованием для гидравлики.

Он посмотрел на задумчивое лицо учителя, отвел жену в сторону и пошептался с ней.

— Вот что, — голос у Евсюкова был с густой хрипотцой: — поселяйтесь, учитель, у нас, вот в этой боковушке. Семья у нас небольшая, а живем просторно… Да вы соглашайтесь, — с грубоватой простотой повторил Назар Ильич. — И нам выгода: квартирные деньги со школы будем получать, за водой ей, — он кивнул на жену, — на ключ бегать не придется, дров, глядишь, привезут…

Но столько радушия и теплоты было в этих словах, что учителю стало ясно: и деньги и дрова были припутаны для того, чтобы убедить его остаться у Евсюковых.

И Хромов остался.

Учитель устраивал жизнь на новом месте, осматривал рудник, знаке милея с новыми людьми. Но более всего его тянуло в школу — в это двухэтажное здание на берегу Джалинды, когда-то принадлежавшее английской концессии.

Учитель ловил любопытные взгляды ребят, слышал за спиной быстрый шопоток, приглядывался к лицам детей, и ощущение новизны соединялось с приятным холодком тревоги и ожидания.

В канун октябрьского праздника Хромов пришел в школу перед началом второй смены.

В учительской на диване сухонькая горбоносая учительница немецкого языка Татьяна Яковлевна Добровольская беседовала с грузной, незнакомой Хромову женщиной. Он сразу обратил внимание на жакет с буфами, плотно облегавший фигуру собеседницы Добровольской. Пышные сборки на рукавах вызвали в памяти словцо Брынова: «эполеты».

Андрей Аркадьевич с любопытством взглянул на немолодое, с крупными чертами лицо. Взгляд его растворился со встречной любезной улыбке.